Командующий флотом связался с Адмиралтейством по телефону в 11.49. Его донесение передали на Даунинг-стрит, 10.
С Вашингтоном были установлены два прямых канала связи: «горячая линия» от премьер-министра к президенту Брюстеру и спутниковый канал, предназначенный для ведения радиопередач в живом эфире.
В одиннадцать пятьдесят пять на частоте пятьсот килогерц вновь раздался голос: «Говорит Клиффорд Фэрли. Через… пять минут… я буду говорить… на этой… волне».
На тех немногих станциях, где было хорошее качество приема, операторы отчетливо расслышали, что вторая фраза звучала точно так же, как первая, только слово «десять» было заменено на слово «пять».
Премьер-министр слушал второе сообщение в прямом эфире по телефону в Адмиралтействе; он сразу заметил странные паузы между словами. Голос был похож на голос Фэрли. Он обратился к первому лорду Адмиралтейства:
– Думаю, мы все это записываем?
– Разумеется.
– Хорошо… Уайтхолл предупредили?
– Да, конечно.
Премьер-министр взял телефон «горячей линии»:
– Господин президент?
– Я слушаю. – Гнусавый орегонский акцент.
– Мы будем транслировать вам прямую передачу.
– Ладно, послушаем, что нам скажут.
08.50, восточное стандартное время.
В Управлении национальной безопасности было огромное количество компьютеров, предназначенных для анализа шифров, кодов и различных электронных передач. Записи обращения Фэрли были загружены в машины IBM, а затем пропущены через них по второму разу, теперь уже в качестве чисто звуковых данных, пригодных для детальной оценки громкости и модуляций голоса. Мощные детекторы могли разложить каждый звук на элементы и собрать его снова, пропустив через специальные фильтры и отсеяв мельчайшие помехи и шумы.
Эймс, чиновник Управления, которому поручили исследовать запись обращения Фэрли, был давним знакомым и коллегой Лайма. В свое время он курировал его работу, когда тот находился за границей.
– Речевой анализ положительный. – сказал Эймс. – Мы сравнили запись со старыми выступлениями Фэрли. Это не подделка – это его собственный голос.
Саттертуэйт разглядывал ленту сквозь толстые линзы своих очков:
– Монтаж.
– И еще какой, – пробормотал Лайм.
Место, где они находились, всегда напоминало Лайму космический центр управления полетами: огромный зал с изогнутыми стенами и множеством безостановочно работавших компьютеров.
Лайм держал распечатку записи. Она была разделена на блоки, показывавшие, в каких местах слова Фэрли были вырезаны и затем склеены в другом порядке.
«Говорит Клиффорд Фэрли.
Я похищен
с целью выкупа.
Меня держат в неизвестном месте люди, которые не показывают мне своих лиц и о которых я ничего не знаю, кроме их псевдонимов. Они не причинили мне никакого физического вреда.
Их
требования
выглядят вполне разумными.
Я
полагаю
что Вашингтон согласится с этими требованиями.
Допускаю, что
можно подумать, что
я вынужден
говорить
эти слова.
Но
это
не соответствует истине.
Думаю, я достаточно устойчив к нажиму
и
меня не удастся запугать.
Они не причинили мне
вреда.
говорю
своими словами и без принуждения.
Человек в моем положении не может позволить себе роскошь торговаться.
Меня нельзя купить.
Я
говорю
то,
что
считаю нужным.
Давайте смотреть в глаза фактам. Я занимаю в мире определенное положение; живой или мертвый, я должен за него отвечать. Человек на моем месте не может говорить
вещи,
которые
не соответствуют истине.
Требования
революционеров
выглядят разумными.
Моя свобода в обмен на семерых террористов, которые находятся под судом.
Они должны быть освобождены и помещены в безопасное убежище.
Инструкции последуют в дальнейшем.
Говорит Клиффорд Фэрли».
Саттеруэйт сказал:
– Это похоже на работу профессионала?
Лайм покачал головой, а Эймс ответил:
– Скорее талантливого любителя. Звучит довольно естественно, но впечатление такое, что вся работа велась путем многократной перезаписи на двух портативных стереомагнитофонах. Слышен сильный шум пленки, какой бывает, когда на одно и то же место перезаписывают несколько раз. На склейках должен быть специфический звук, они затерли его чистыми кусками, это тоже видно. В общем, нельзя сказать, что работа проводилась в хорошо оборудованной студии.
У Саттеруэйта был такой вид, словно он проглотил какую-то гадость.
– Он знал, что его записывают. По крайней мере, какую-то часть. Я хочу сказать, что человек не станет произносить: «Говорит Клиффорд Фэрли», если перед ним не держат микрофон. Ему следовало вести себя осторожнее.
– С пистолетом, приставленным к виску?
Лайм зажал в зубах сигарету, откинул крышку зажигалки и чиркнул колесиком по кремнию. Вверх ударила высокая струя огня.
Принтер продолжал выдавливать длинную ленту с распечаткой, которая змеилась и скручивалась на полу, как волосы Медузы. Саттертуэйт сказал:
– Для их пропагандистов это просто клад.
В общем они зря теряли время. Локализация источника радиосигнала сузила зону поиска до сравнительно небольшого средиземноморского района на побережье к северу от Барселоны, и международные силы уже прочесывали местность. Оставалось только ждать, каким будет результат.
15.15, континентальное европейское время.
В лодке сильно пахло рыбой. Фэрли лежал в тесной каюте со связанными руками и ногами и смотрел на бесстрастное лицо Абдула, чувствуя себя беспомощной игрушкой морской качки. Вероятно, они находились где-то в Средиземном море. В голове стояла тупая боль – остаточное действие лекарственного препарата, который они вкололи ему прошлой ночью.
– Давай поговорим, Абдул.
– Нет.
– Жаль. Ты мог бы услышать что-нибудь полезное для себя.
– Только не надо говорить мне, что у нас ничего не выйдет.
– Ну почему же. Может быть, что-нибудь и выйдет. Только вы не сможете жить с этим дальше.
На лице Абдула появилось отвращение.
– Кончай это, парень.
– Ты знаешь, что они с вами сделают, когда поймают.
– Они нас не поймают. Они слишком глупы. А теперь немного помолчи.
Фэрли снова вытянулся на койке. Она была очень узкой, деревянные края врезались в локти, и их некуда было передвинуть. Он повернулся так, чтобы хотя бы один локоть висел в воздухе.
Память о прошлой ночи с трудом склеивалась из разрозненных кусков. Какое-то время он был без сознания, погруженный в кому; потом стал медленно выходить из забытья, чувствуя себя при этом как пьяный. Он все еще лежал в закрытом гробу и мягко покачивался на волнах в открытом море. Дальше последовательность событий становилась расплывчатой: он не помнил, как гроб вытащили из лодки; очнулся, когда уже отвинчивали крышку, и происходило это на суше, хотя чувствовался сильный запах моря. Стояла темная ночь, небо скрывали облака, холодный ветер гнал над песком клочья тумана. Сухие водоросли обвились вокруг его ноги. Кто-то – возможно, это был Селим – сказал, что лодку надо затащить подальше на берег, иначе ее унесет приливом. Быстрое движение, тени, мечущиеся в темноте; чей-то стон, глухой удар тела, падающего на песок. Голос Селима: «Абдул, воткни в него свой нож. Крепче». Черное застывшее лицо, почти не различимое при тусклом свете. Челюсти больше не пережевывают резинку. «Давай, Абдул. Это приказ». Абдул медленно двигается и исчезает в темноте. Раздается специфический звук – нож протыкает плоть и кости.
«Леди, теперь вы».
«Но я…»
«Вперед». – Очень мягкий голос.
Вспоминая об этом теперь, Фэрли догадался, что тогда произошло: похоже, Селим столкнулся с какими-то разногласиями в своей группе и добился нужной солидарности, принудив каждого из них к участию в зверском убийстве. Фэрли знал идеологию их Мао: жестокость – это инструмент политики.
Ночное происшествие лишало его последних сомнений в том, что он имеет дело с совершенно безжалостными людьми. Они убьют его тогда, когда сочтут нужным. Сейчас или позже, это только вопрос времени.