Вот он, Тернер, — так и прилип к развернутому на прилавке газетному листу, позабыв все на свете, кроме военных известий. Мистер Бантинг не подошел к нему, а ринулся на него, словно коршун на добычу. Он выхватил газету из рук Тернера, и с пылающими щеками яростно смял ее, превратив в бесформенный комок.
Тернер устремил, на него растерянный взгляд, как человек, крепко уснувший и грубо поднятый с постели; его водянистые глаза мигали, кадык дрожал. Но все это тщедушие не могло уже смягчить праведный гнев мистера Бантинга.
— Что это за безобразие! Рехнулись вы, что ли? Вы знаете, где вы находитесь?
Тернер не ответил, только отшатнулся, словно от невидимого удара, и ухватился за край прилавка, ища опоры.
— Не можете подождать со своей газетой, пока домой придете? — и все повышая голос: — Не можете, я вас спрашиваю?
Тернер молчал. Он смотрел на мистера Бантинга отсутствующим взглядом, словно видел его сквозь пелену тумана. Но мистер Бантинг видел его вполне отчетливо и не скрывал своего презрения.
— Какой вообще от вас толк? Вечно вы все путаете. Дела своего не знаете. А вот читать газеты... — Он снова повысил голос, взбешенный бессмысленным выражением лица Тернера: — Что вы, собственно, думаете, а?
Мистер Бантинг задыхался, но Тернер не отвечал ничего, во всяком случае ничего внятного, хотя губы его шевелились. Нагнувшись к нему, мистер Бантинг уловил только: «Бэджер».
— «Бэджер»? — воскликнул он вне себя. — «Бэджер»! О чем вы говорите? Совсем спятили?
— Эсминец «Бэджер», — хрипло повторил Тернер. — На нем мой сын. Сегодня в газетах.
Мистер Бантинг застыл на месте; он чувствовал, как после пережитой вспышки кровь стучит у него в висках, казалось, среди полной тишины раздаются громкие удары по наковальне. На несколько секунд он точно оцепенел, затем снова увидел перед собой Тернера, увидел его бесцветные глаза, еще более водянистые, чем обычно, дрожащие губы, шевелившиеся беззвучно, как извивающаяся в воде рыба. Мистер Бантинг нагнулся, поднял с пола смятую газету и расправил ее на прилавке. Теперь ему было все равно, если кто это и увидит.
Тернер показал пальцем: — Вот посмотрите, мистер Бантинг. Судно затонуло, и...
Мистер Бантинг, ничего не видя, наклонился над газетой. Щеки у него пылали. Стыд, раскаяние, чувство содеянной несправедливости терзали его. Он не смел взглянуть Тернеру в лицо, да этого и не потребовалось, ибо секунду спустя он услышал, как Тернер, словно пустой мешок, свалился за прилавок.
Кто-то помог ему усадить Тернера на стул, после чего он послал рассыльного в кафе Мак-Эндрью за горячим чаем. Потом он еще несколько минут бесцельно торчал около приказчиков, хлопотавших вокруг бесчувственного Тернера.
Позже он сидел в своем закутке, чувствуя себя глубоко несчастным. Сколько раз смотрел он сквозь пальцы на разные непорядки: то ему не хотелось поднимать шум, то казалось проще сделать вид, что он ничего не замечает, то находилась какая-нибудь другая, столь же малоуважительная причина. А вот сейчас, когда нужно было проявить снисходительность, он разорался и взъерепенился, и — что тут скрывать — ему даже приятно было, что он мог покричать на Тернера, мог проявить свою власть, в то время как ему следовало бы просто выказать немножко сердечной доброты. Мистер Бантинг мало что так ценил, как сердечную доброту; это лучше, чем остроумие и воспитанность и все остальное, приобретенное искусственным путем, — это неподдельное человеческое чувство, таящееся в глубине души. А ему-то этого основного, человеческого, и нехватило, да еще во время войны.
Напрасно другой половиной своего сознания он убеждал себя, что никак не мог знать, что написано в газете. Это не оправдание: он знал, что у Тернера сын на эсминце, и знал также, что Тернер один из тех, кого Кордер называет «нищими духом». Да, он знал достаточно, чтобы вести себя иначе.
Все эти беспорядочные мысли проносились в его мозгу, пока он, присмиревший и пристыженный, сидел, опершись локтями о письменный стол, покусывая костяшки пальцев, терзаемый угрызениями совести. Ибо да обладал чувствительной совестью и тем, что называется «принципами». Он не смог бы объяснить, в чем они заключались, но они вкоренились в нем глубоко и прочно.