— Ну, в чем дело? — спросил Оски. — Глядите, все ли тут? Не беспокойтесь, все налицо, ни одной штуки в земле не осталось. Картофель, Бантинг, это не все равно что хрен. Один раз посадишь, а во всю жизнь с ним не разделаешься. Ну, а уж этот на будущий год не взойдет.
Оски деловито обтер вилы с видом человека, раз и навсегда покончившего с картофельным вопросом. На будущий год его не оскорбит зрелище картофельных ростков, вылезающих из земли на соседских грядках, с бобами и горохом. Не в пример мистеру Бантингу, он не ценил этих неожиданных возрождений и не смотрел на них как на бесплатную премию.
— Спасибо, Оски, очень любезно с вашей стороны. — Они постояли рядом, пока мистер Бантинг закуривал трубку, раздумывая, в чем заключается истинно научный метод: следует ли сначала дать обсохнуть вырытому картофелю или убирать его сразу, облепленный мокрой глиной. Ему казалось, что Оски ждет, пока он выскажет свои соображения на этот счет, конечно, ошибочные, чтобы можно было тут же указать на ошибку. Но глаз эксперта в эту минуту блуждал по саду мистера Бантинга. Кое на чем он останавливался, выражая изумление, потом двигался дальше, словно разрешив еще одну загадку.
Оски зашаркал тяжелыми сапогами и откашлялся. Он собирался уходить.
— Не забудьте высадить цветную капусту, вы и то уже опоздали. На восемнадцать дюймов друг от дружки, чуть присыпать костяной мукой.
— Я не забуду. Рассада у меня очень хорошая.
— А лучше бы вы посадили «Короля Кобден», — заметил Оски. Он понятия не имел, какой именно сорт посадил мистер Бантинг, зная только, что не этот. — Я сам всегда сажаю «Короля Кобден». Для глинистой почвы самый лучший сорт.
Все любезности Оски были намеренно грубоваты, словно он чуял, что в таком виде соседу будет легче их принять. И действительно, когда с мистером Бантингом обращались слишком бережно, это только сильнее давало ему почувствовать, что он — человек, убитый горем. Он отнюдь не желал показаться неблагодарным, но ему было неприятно, что некоторые понижают голос, обращаясь к нему, было неприятно подчеркнутое внимание к его нуждам. Все это делалось с самыми лучшими намерениями, он ничем не мог оправдать своей враждебности, но неприятное чувство все же оставалось. Он понимал, что люди стараются оказать ему поддержку в несчастьи, но он мог перенести его и один, не падая духом. Он выдержал удар, и это его не сломило. Это потрясло его физически, но в нем окреп дух, решимость жить и бороться, которую ничто не могло поколебать. Дома ему приходилось отклонять излишнюю заботливость семейных, прикидываясь озабоченным и даже ворчливым. Так и надо поступать. Только выдай себя — и ты пропал. Одного слова, одного взгляда было довольно, чтобы от выдержки миссис Бантинг ничего не осталось; она каждую минуту была готова разразиться слезами.
Когда они лежали вместе в темноте, он еще позволял себе быть нежным, и тогда она давала волю своему горю, но в другое время лучше держаться, как всегда, и помогать ей по хозяйству. Он наблюдал за ней пристально и с тревогой. Она еще постарела, ходила по дому с застывшим лицом, то и дело терпеливо и безуспешно отстраняя со лба мешавшую прядь волос. Когда он заговаривал с ней, она отвечала не сразу, точно не слышала. Потом оборачивалась и улыбалась ему, словно боец, не желающий сдаваться.
Вой сирены нарушал ход домашней жизни так часто, что больше уже не кричали из комнаты в комнату: «Тревога!», а сообщали об этом самым обыденным разговорным тоном, как о перемене погоды. Но сирена очень раздражала мистера Бантинга: ее завывание раздавалось всегда в самое неподходящее время. Только он наденет домашние туфли и поставит ноги на каминную решетку, как уже и начинается. Сирена то застигала его в ванне, то прерывала самые интересные сообщения по радио. Нередко он отказывался верить, что объявили тревогу, так как сам не слышал сирены, даже высунувшись в окно. Нередко он пропускал тревогу, увлекшись чтением, и слышал только, как Джули кричала ему:
— Сбомсил бромбу! Ты слышал бромбу, папа?
На что мистер Бантинг отвечал свистящим вздохом и уже собирался отчитать дочь за то, что она коверкает язык, но во-время вспоминал, что сейчас это не так существенно.
— Отойди от окна!
— Я на наблюдательном посту. Слышишь? Наши погнались за ним.
— Кой чорт, разве тут мыслимо читать? — вопрошал мистер Бантинг, опуская газету на колени и укоризненно глядя на жену.
— В поле бросает. Ага, попало, всыпали тебе?
— Что за язык для девушки, Джордж! Ты бы сказал ей.
— Я должен ей говорить? Вот это мне нравится! — Он иронически фыркал. То он «вечно придирается» к Джули, то, оказывается, недостаточно ее одергивает. Уж лучше пусть будет веселая, думал он, пусть даже и дурит немножко. «Суровость и веселье», — как сказал Уинстон; должно быть, позаимствовал у Шекспира, думалось мистеру Бантингу. Некоторые выражения премьера запомнились ему: — «Никогда еще такое огромное большинство не было обязано столь многим меньшинству». Крис был один из этого меньшинства. Он пал не в какой-нибудь колониальной экспедиции, а в час, когда решалась судьба родины... Горе проходит, а гордость остается.