— Ты вот говорил, что хочешь, на покой, Джордж, я все думала об этом. Тысяча фунтов, конечно, большие деньги, но я не знаю, как мы даже и теперь обойдемся без твоего жалованья.
— Не знаешь? — мистер Бантинг произнес это тоном вопроса, но, по правде, говоря, он и сам не знал. Разве только, если продать «Золотой дождь». За последние дни он уже обдумал свое финансовое положение: он прикидывал и так, и этак, на все лады. Он составлял смету за сметой, силясь наперекор неумолимой арифметике добиться более благоприятных итогов. Но стоило только взяться за карандаш и бумагу, и тысяча фунтов уже переставала быть той магической суммой, какой она рисовалась ему в воображении. Он был потрясен ничтожностью суммы дохода, на которую он, даже теперь, мог рассчитывать.
К этой жалкой цифре он прибавлял свое жалование. В итоге — благосостояние. Он вычитал жалованье, снова тщательно проверял цифры, но они были непоколебимы, как гренадеры. Эта смета, как и вообще все сметы, когда-либо составлявшиеся мистером Бантингом, всеми своими цифрами кричала об одном: будь на одной стороне баланса чуть-чуть больше, а на другой чуть-чуть меньше, и мистер Бантинг мог бы спокойно и с полным удовольствием наслаждаться жизнью. Если бы Хаулэш, например, поторговался немного и выжал еще, ну, скажем, пятьсот фунтов. Просто удивительно, какую брешь можно заполнить лишними пятьюстами фунтов. Но Хаулэш прислал свою стремительную телеграмму, и он послал Хаулэшу, свой стремительный ответ, и сделка была совершена, как он видел теперь, без, надлежащего размышления. Он просто выбежал, как шальной, из магазина и очертя голову телеграфировал согласие.
«Поторопился», — говорил он себе.
— Как-нибудь наскребли бы на жизнь, если б только мальчики побольше зарабатывали, — сказал он, неуверенно взглянув на жену.
Слишком продолжительная пауза была ответом на эту робко высказанную надежду: его слова затерялись в пустыне молчания.
Миссис Бантинг устанавливала тарелки на сушильной доске с сосредоточенным видом, свидетельствовавшим о том, что ею владеет какая-то безрассудная идея, которую она готовится преподнести ему и, конечно, в самый неподходящий момент.
— Боюсь, что мальчиков не радует их работа, — проговорила она, наконец. — Трудно ждать, чтобы они чего-нибудь добились, если работа им не по душе.
— Чем плоха их работа? Они оба на хорошей службе. Когда мне было столько лет, как сейчас Эрнесту...
— Я знаю, Джордж. Но жизнь теперь совсем не та. Мы должны сделать для них все, что только в наших силах.
— А разве я этого не делаю?
Он ждал подтверждения. Его не последовало. В полном молчания она аккуратно поставила тарелки на место, отжала полотенце и повесила его на веревку над плитой. Она отгораживалась от него и от его взгляда на вещи; даже в ее обращенном як нему затылке была какая-то враждебность.
— Глупо бросать работу у Брокли, Джордж. Если уж у тебя там не наладится, ты мог бы уйти в будущем году, когда выплатишь страховые.
Не в будущем году, а через два года, но он не стал поправлять ее. А хотя бы и через двадцать лет — им все равно, тяни свою лямку. Не радует работа! А его-то работа радует, что ли? Уж и радость! Одно горе, и она это прекрасно знает. Сколько раз он рассказывал ей о Вентноре и Слингере, ясней ясного, кажется, описывал все оскорбления, какие он должен сносить, в мельчайших подробностях изображая все возмутительные сцены, и что же — никакого сочувствия. Но стоит Крису или Эрнесту пожаловаться на что-нибудь...
— Обидели их, да? — проворчал он и, расстроенный, несчастный, побрел в сад. Он испытывал глубокую горечь. Это чувство за последнее время стало преобладающим в его душе, он страдал от незаслуженных обид, от недостатка сочувствия, а больше всего от одиночества. Было что-то зловещее в этом одиночестве, которым он томился здесь, в собственном саду, рядом с своими детьми и женой, и домом, и всем, что ему дорого. Противоречивые чувства владели им; и на мгновение горе сломило его. Он наклонился над грядкой сеянцев, чтобы скрыть лицо, и, ничего не видя от слез, наугад выдернул пучок сорной травы. — Что я, по-ихнему, бесчувственный чурбан что ли! — пробормотал он хрипло.
Жизнь, — думал мистер Бантинг, нагнувшись над грядкой и тиская стебелек крестовника в своих коротких толстых пальцах, — горькое питье. Сколько бы человек ни мечтал, ни трудился, ни надеялся, стоит ему только добиться чего-нибудь, и все оборачивается так, что остается одна горечь. Брак, семья, достаток — ничего в жизни не сбывается так, как этого ждешь. Вот он продал свою линпортскую землю — к бюджету неожиданно прибавилась тысяча фунтов. Он должен бы ликовать, он должен бы прыгать от радости, а, он никогда еще, кажется, не чувствовал себя таким несчастным.