Первым «большим чувством» Софины был награждён её одноклассник, мальчик с красивыми французскими глазами, полными печали. Он никогда не с кем не дружил, ибо менталитет подростка-француза сложно понять подростку-американцу. Это разные полюса, несмотря на их общие увлечения, желания, идеи, компании, если таковые имеются. Они должны быть либо очень давно знакомы, либо друг в друга влюбиться. И так случилось и у них. Семнадцатилетняя Софи потеряла голову, как-то резко похудела, быстро выросла, постригла волосы под каре и заболела Францией. Она сходила с ума по тому юному мсье, но после окончания школы он вернулся на родину, даже не предложив Софине, хотя бы из вежливости, поехать с ним. Спустя месяц, он написал ей, что у него есть другая, что она ждала его все четыре года — он, видите ли, не может предать её. А Софина?.. Долго плакала, страдала, не знала, как жить и что делать. Да, ей тяжело далось его предательство. Влюбилась она снова только на последнем курсе института, хотя поклонников у неё была тьма. Гандболист Патрик Мэлфи покорил её своей «верностью, чувственностью, самоотдачей», как она не раз говорила. Покорил — влюбил в себя. Окончив институт, Софи привела его в свою квартиру, где они прожили ещё год. Её волновало только то, что ей уже двадцать четыре, а он так и не делает ей предложение. В июле этого года должно исполниться двадцать пять, видимо, в феврале она руководствовалась этим и, ни в силах больше ждать, выставила его за дверь. А может быть, они расстались после её февральской поездки в Италию, ведь именно там она встретилась с бандитом Арбалем. Наверняка, лишь любовь могла заставить её предать человека, который не чаял в ней души, а до предложения руки и сердца либо ещё не дорос, либо не догадался.
И всё же, бандит. Чем её мог привлечь человек, живущий против законов? А чем руководствуется он, связываясь с девушкой семьи по фамилии Грей? Всё слишком сложно, слишком непонятно и запутано. А может, в этом суть любви? Всё спутать? Сломать привычный уклад?
Я опрокинул в себя бокал до дна: в голове перевернулась расплывчатая мозаика. Я сжал пальцами переносицу, шумно выдыхая алкогольный дурман из лёгких. Вибрация моего мобильника, что валялся, почему-то, в углу комнаты, раздалась снова. Я обессиленно выдохнул и протянул к нему руку. На дисплее светиось: «Софифа», — и я улыбнулся всем воспоминаниям, которые хранило моё подсознание об этой златокудрой девочке.
— Легка на помине, крошка, — улыбнулся я, громко выдохнув. На некоторое время между нами повисло молчание.
— Дори? Ты в порядке? — обеспокоенно спросила она.
— В полном порядке, полный исполинской силы духа, — пробубнил я, начав пить виски прямо из горла.
— Ты… ты что, пьёшь?
— Н-да, — засмеялся я вяло.
— Да ты пьяный!
— Не, я стёкл, как трезвышко.
— Всё ясно, сейчас приеду, — мои глаза непроизвольно расширились.
— Нет, Софи, не на… — я услышал гудки, — Да.
Грустно ухмыльнувшись, я накрыл обеими руками лицо и откинулся головой на диван. Тёмные круги начали проплывать перед глазами, по телу прошла неприятная дрожь. Я открыл глаза, чтобы снова вернуться в реальность и уставился на блики огня в камине. Почему Марселя до сих пор нет? Он бы напоил меня покрепче, как всегда пошутил, и я не чувствовал бы себя так гадко и мерзко. Тоска — вот, чего я не ожидал. Когда я услышал об этом турне, я даже догадываться не мог, что мне может быть так плохо без тех часов в театре, которые стали неотъемлемой частью моей жизни. Не прошло и пару часов, как, вернувшись домой, после осознанного мною «её не будет почти месяц», я начал рисовать её тринадцатый портрет, в этот раз в образе невинной Джульетты. Перед глазами вновь возникла она — в лёгком платье из кринолина и шёлка, с распущенными волосами, глазами, которые сияют, как звёзды. Искренняя, непосредственная, такая естественная и гармоничная на сцене. Вживаясь в каждую роль, она становилась раз и навеки олицетворением того, чему я раньше не мог придумать образ. Я был уверен, что за это время смогу отвыкнуть от неё, забыть, стереть из своей головы. Но вместо этого я только больше думал о ней — это навевало на меня скорбь и тоску. Я сделал ещё один обжигающий глоток горькой, просачивающийся во все ткани моего сердца и тела жидкости, желая загасить пожар тоски внутри. Мне снова не помогло. Взяв бутылку виски, я встал на ватные ноги и сделал несколько шагов до спальни. Растянувшись на постели, я смотрел на незаконченный портрет Лили на мольберте. Её глаза, тёмные и красивые — полностью завершённые мною, — смотрели на меня.
— За тебя, — я сделал крупный глоток виски, — Теперь иди к чёрту, — произнёс, пьяно ухмыльнувшись.
Я закрыл бутылку и прижал к груди. Глаза мои непроизвольно закрылись. Темнота оплела моё тело, а дурманящий запах алкоголя и, будто бы, вдруг, театральных кулис, окружил мой рассудок чем-то маняще сладким, запрещающим думать. «Можно только мечтать», — пронеслось на задворках моего подсознания.
— Дориан, — услышал я хриплый шёпот мне на ухо, и тут же открыл глаза. Тёмные локоны касались моих губ, прохладные пальцы гладили лицо, которое горело изнутри. Туман медленно растворялся вокруг меня.
— Лили, — шепнул я, еле слышно. Тонкие пальцы проскользнули по моей шее, заставляя задышать полной грудью.
— Ты меня ждал? — раздался такой нежный, глубокий голос; я заглянул в её сияющие глаза, шепча одними губами: «да». Что за сладкий бред? Будто во сне, она закрыла мои глаза своими ладонями, склонилась и еле ощутимо коснулась губами шеи. Всё внутри меня будто вздрогнуло, перевернулось с ног на голову. Дрожь, касаясь сердца, помчалась по мне, заставив напрячься. Что это было?
Что. Это?
Я очнулся от внутреннего толчка, раздавшегося от сердца к пяткам и голове. Резко сев на постели, я почувствовал, что горю, как в лихорадке, и убрал с себя бутылку, которая жгла мою грудь огнём. Подтянув колени к груди, я вплёл пальцы в волосы и несколько раз сильно потянул корни, плотно зажмурив глаза. «Ты сумасшедший, Дориан», — твердил я себе мысленно, — «Нельзя так много думать. Она обычная женщина. Ты ей никто, а она никто тебе, и плевать, что с тобой происходит при виде её. Ты сам всё придумал. У неё есть театр, Бредли, Кэллин и кучка других актёришек. Кто ты ей? Ты никто. Шут, поклонник, чокнутый, неустанно пишущий её портреты».
— Я свихнулся. Этому нет другого объяснения, — констатировал я, уткнув голову в колени.
Тишина, которая на несколько мгновений установилась в моей голове, была разрушена моментально. Раздался звонок в дверь, и я непроизвольно простонал от досады. Господи, только гостей мне сейчас и не хватало! Кто бы мог ко мне сейчас заявиться? Ах, да, Софина. Элла может открыть ей дверь. Я взглянул на часы: семь, — значит, что её рабочий день ещё не кончился, — и если она услышит с места пребывания оповещающий сигнал о приходе людей, то непременно откроет. Я молился, чтобы этого не было, хотя у этой миссис Рэйдел феноменальный слух и никогда ничего подобного не происходило.
— Дори! Дори, ты где? Ау-у! — услышал я зов Софи, и, сделав над собой усилие, поднялся на ноги. Взяв бутылку виски, я вышел в гостиную и сел на диван. Сделав крупный глоток, я откинул голову назад, но отвечать на её мольбы отозваться — у меня не было ни сил, ни желания.
— Вот ты где! — две ладони накрыли мои сонные глаза, всё ещё не привыкшие к свету. Словно плёнку перемотали назад, очаровывающий мираж проскользнул в моей опьянённой голове, разнося испуг по жилам. И я выдернул голову из рук Софи.
— Ты чего, Дориан? — полушёпотом спросила она, сев рядом со мной на диван. Я осушил остатки виски в бутылке парой глотков. — Почему пьёшь?
— Ну, как же, Софи? — позади меня раздался нежданный — негаданный голос Марселя.
Поморгав, я округлил глаза, задавшись вопросом: «Когда этот чертяка успел вернуться?»
Марсель продолжал:
— Через девять дней у него день рождения, тридцатое апреля медленно, но верно близится: он уже готовится отмечать конец своего прекрасного двадцатипятилетнего возраста!
— Это конец всего, — непроизвольно прошептал я. В комнате повисла тишина. Марсель сел по другую руку от меня и заглянул в моё лицо, его физиономия напрямую выражалась, что я выгляжу, мягко говоря, хреново.