— Смерть — мерзкая вещь, Дори, — косо ухмыльнулась она, её шея вытянулась, когда она глубоко вздохнула, — Я знаю, что ты встречался с Патриком. Мне доложили.
— Не сомневался.
— Как у тебя… хватило самообладания не прийти и не устроить сцену?
— Кому? Тебе? — я ухмыльнулся, — Элена. Во-первых, я не актёр, чтобы разыгрывать сцены. А во-вторых, я видеть тебя не мог. Моя мать была доведена до самоубийства наркотиками. Сомневаюсь, что она, зная собственный диагноз, поставленный Эдмондом Уолкером решилась снова подсесть на таблетки. Этот чёртов Мерсье. Ты использовала его, чтобы убить её, — прошипел сквозь зубы я. Меня прервал громкий кашель, и долгое, хриплое дыхание человека с гниющими внутри плоти лёгкими. Я умолк, плотно сжав губы, а руки в кулаки. Ледяное самообладание душило меня, мои эмоции, и я был отчасти благодарен этому.
— Я сделала то, что сделала, потому что не могла смотреть на то, как страдает моя дочь, — выдавила она, пока я, сдерживая презрение, смотрел на неё. Эта фраза слегка пошатнула моё внутреннее равновесие. Я шумно выдохнул.
— Что ты имеешь ввиду?
— Айрин не могла иметь детей. Я хотела… помочь ей. Знаю, что это было против правил. Я всё знаю, Дориан, но я не могла иначе. Видеть эту боль стоит очень дорого. Не дай Бог тебе когда-нибудь понять меня!
— Страдания одного не повод забирать жизнь у другого!
— Хоть бы ты не понял, что может быть иначе… Там, на комоде, контракт. Фирма Гриндэлльта снова твоя, у тебя есть всё, Дориан, я, я дала тебе всё!
— Ценой того, что прикончила мою мать?! — склонившись к её лицу, прошипел я.
— Дориан, ты должен, должен меня простить!
— Я ничего, никогда, не буду тебе должен, — встав с постели, тихо и спокойно произнёс я, — Я никогда тебе этого не прощу. Гори в аду, Элена.
И я покинул её спальню. Выбежал, как ошпаренный. Сорвался со ступеней, помчался к машине и, закрывшись в салоне, долго, молча сидел, глядя на руль и на руки, что его сжимают. Через несколько мгновений рядом со мной появился Мэл, его губы слегка дрожали, а руки были холодны, вцепленные, вшитые в моё плечо.
— Она умерла, Дориан. Она умерла.
… По залу проносится рокот аплодисментов. Я невидящим взглядом смотрю на сцену, как декорации скрывает синий бархат занавеса, а по всплеску звуков, зажигающихся на потолке лампочек можно понять, что спектакль окончен. Несколько минут, я остаюсь в кресле неподвижным. А затем, быстрыми шагами вхожу за кулисы и также быстро миную гримёрку Джессики, ненадолго замерев у двери, в которую, обыденно, беспринципно врываюсь. Где-то в душе мне было дурно. И немного гадко. Я набираю привычный, единственный номер. Тот, на который звонил во все времена, почти ежедневно. Номер Марселя Грея.
m a r c e l
Дориан
Я подъехал к ресторану «Elion de Williams», припарковался, и, по привычке закурив в тёмном салоне машины, стал смотреть на окна ресторана, которые иллюминировали целую улицу. Мартовские вечера в Сиэтле наполнены сырым воздухом и людской тоской, которая амброй проникает в носовые пазухи. Моё плохое настроение — никого не может и не должно волновать, если я этого не захочу. Но сегодня я захотел, поэтому и позвонил мистеру Марселю Грею. Прошло немного времени, прежде чем из дверей дорогого заведения для любителей хорошего алкоголя, приличной еды и классической музыки вышел мой брат.
— Доброго вечера, Гамлет, — его губы исказила светлая улыбка, когда он увидел меня. Плюхнувшись на пассажирское сидение рядом со мной, он достал сигарету, воткнул в зубы и нагнулся ко мне, безмолвно попросив прикурить.
— Ну, что? Как жизнь?
— Нормально, — бесцветно ответил я, выпустив клуб дыма.
— Когда у родителей последний раз был?
— Ну, скажем, — я замялся, пытаясь припомнить, — Скажем… два месяца назад?
— Ты — господин гондон, Дориан Грей.
— Я просто очень занят.
— Боишься, что родители прочтут натуру садиста в твоих глазах? Кстати, ты ещё не прибил свою старушку?
— Она не старушка.
— Ей сорок два.
— И что?
Марсель, приоткрыв окно, выплюнул сигарету. Затем долго, пристально посмотрел на меня своими тёмно-серыми глазами, и тихо произнёс:
— А то, Дори, что она годится тебе в мамочки. Ты её так называешь? Она тебя Большой Папочка, а ты её Старая Мамочка?
— Ты дурак, — он расхохотался, откидываясь спиной на сидение.
— Да ладно, — Марсель легко толкнул меня в плечо, — Хватит дымить. Твой трагичный вид меня смешит.
— Я вспомнил смерть Элены.
— Бабули, что ли?
— Да.
Он недолго помолчал, и я сразу понял, что сейчас будет очередной всплеск великого остроумия.
— Не волнуйся, у тебя на «страшные игры» с твоей Джесси ещё тридцать восемь лет, — я не ошибался.
Он снова разразился приступом смеха, пока я, прикрыв глаза, старался утихомирить своё раздражение, появляющееся во мне всегда, когда кто-то сбивал мой моральный настрой. Чаще всего, этим кем-то был Марсель, ведь только с ним я позволял себе быть абсолютно тем, кто я есть, говорил ему всё, как на духу и доверял больше, чем себе.
Марсель Грей родился годом позже меня. Наша разница никогда не была мною замечена, поэтому мне до такой степени абсурдным казался факт, что я «не родной» для мамы, для своей семьи. Сколько себя помню, он всегда был рядом со мной. Мы играли в одни игры, учились вместе, занимались верховой ездой, фехтованием, танцами; в первые студенческие годы в Сиэтле, взяв зарок «жить без помощи и крови предков», мы снимали каморку у чёрта на куличках, пили, знакомились с разнотипными женщинами, кутили. Немного позже, мы втянулись в мотогонки и большой бодибилдинг, а спустя год разделились по факту успеха — я больше брал вершин в скорости, а он — в строении тела своего, так наши увлечения несколько разошлись. После я всерьёз увлёкся байкерами, Марсель — брал уроки пилотирования у Кристиана и его помощника-пилота, несмотря на говор деда: «Он учится этому, чтобы веселить своих подружек». Наши общие взгляды с Марселем — с новыми людьми и новыми книгами — стали разниться, но наше братство и истинная дружба, нерушимая, полная событий и поддержки становилась всё более и более нерушима. Единственный человек, о котором я могу говорить, как о самом честном и преданном мне, так это о нём. Не могу вспомнить, чтобы между нами когда-либо были секреты, но определённо могу призвать в мыслях тот момент, когда абсолютно точно понял, что скрывать нам друг от друга что-то не имеет смысла. Когда осознал, что его доверие, вера в меня, потребность в моём совете и поддержке — всё, что ему нужно.
Это было на втором курсе нашего обучения в университете: Марсель был несколько иным, нежели сейчас. Его язвительная натура скрывалась тогда где-то глубоко, на самом дне его души, которая не знает границ — вряд ли, не имеет, — он был мальчиком без единого намёка на цинизм, на сексизм, который после той истории стал его спутником. Произошло так, что он влюбился в девушку с редким именем — Леона, — и хоть я тогда мало верил в любовь, да и сейчас не верю, — но в его способность чувствовать, я не верить не мог. Он летал на крыльях амура, скакал с ней на единорогах по радуге. Их идиллия не знала никаких границ, но вечное счастье, на которое рассчитывает каждый влюблённый идиот, длилось недолго. Она узнала, что больна раком, а так как родителей мало заботило благосостояние семьи, Марселю пришлось бороться и спасать свою любовь. Несмотря на то, что я предложил ему разорвать «договор о благополучии без помощи родителей», он не стал этого делать. Он работал на трёх работах для неё, отсылал ей деньги в Германию, куда она поехала с братом — ведь там лучшие врачи. Так длилось около года. Когда же он решил приехать проведать её лично, его чуть было не хватил удар. Эта больная страдалица оказалась маленькой бесчувственной стервой, которая проспорила со своим парнем, — названным для Марселя «братом», — на то, что сможет влюбить в себя одного из самых развязанных Греев и сорвать на этом большой куш, включая поездку в одну из европейских стран. Меня она, как благоразумно она решила, не потянет, поэтому и выбрала Марселя, для того, чтобы окрутить вокруг пальца.