Если я сажусь на стул, он ломается. Если я открываю бутылку колы, она брызжет во все стороны. Если я встаю в очередь за чем-то, на мне это что-то заканчивается.
Друзья активно пользуются мной, спрашивая на перепутьях, куда бы пошел я, чтобы самим направиться в противоположную сторону.
Мне нравится эпитет «невезучий» из одноименного фильма с Пьером Ришаром, но те же друзья называют меня жопоруким. Я – человек повышенной пьер-ришаровости.
Всего один пример, чтобы показать глубину проблемы.
Однажды я ехал с компанией в автомобиле на переднем пассажирском сиденье. Мы направлялись на пикник отмечать покупку этого самого автомобиля товарищем. Внезапно сзади ко мне на сиденье прибежала собачка, маленькая такая, тойтерьер или как они там называются, из серии этих вечно трясущихся созданий, всем своим видом как бы говорящих «мне хана». Ее хозяйка, сидевшая за моей спиной, попросила передать песика обратно назад. Я поймал собачку и передал. Ничего сложного.
В следующую секунду хозяйка начала орать. За ней владелец машины начал орать. За ними весь салон начал орать.
На меня. Передавая собачку, я ее головой снес зеркало заднего вида. Напрочь. Вырвал с корнем.
Единственным живым существом, кто тогда не издал ни звука, была собачка. Животные чувствуют это. Стихию, с которой лучше не связываться.
2. Мае укеми
С такой пьер-ришаровой грацией я пошел заниматься айкидо. Мне захотелось окончательно загнать свой организм в тупик.
Какое-то время я честно посещал тренировки и даже сдал экзамен на некий младенческий «пояс». У них в айкидо это называется «кю», почти как в фильме «Кин-дза-дза». Правда, красных штанов мне не выдали.
На одной из тренировок мы отрабатывали базовый элемент – кувырок вперед. В айкидо он именуется не так топорно, как у нас, у славян, «кувырок», а, напротив, поэтично, как все у японцев, «мае укеми». Кувырок производится из нижней стойки, с колен. Одна ладошка ставится на пол от себя, другая – к себе, толчок – и ты перекатываешься вперед, красивый, элегантный, и даже, по собственным наблюдениям, немножко сексуальный.
И вот во время очередного кувырка я внезапно задумался. О работе, о мире во всем мире, о бабах или о феноменологической редукции у Гуссерля – неважно, у меня бывает. Крепко так задумался, тотально, всеобъемлюще и весьма, весьма некстати. Потому что в момент неожиданного прихода мысли в мою голову, голова эта была в неестественном положении вверх тормашками: кувырок «мае укеми» был в самом разгаре.
Мозг, занятый Гуссерлем, мгновенно перестал посылать сигналы в тело, и я осыпался в себя. Все мышцы одновременно расслабились, и в итоге вместо кувырка вперед я неуклюже встал на голову и упал на бок, врезавшись в стену спортзала. Вместо поэтичного японского «мае укеми» получилось наше славянское «ё-моё».
«Знаешь, на что это было похоже? – философски заметил наш тренер (он же «сэнсэй», он же «сихан»), соскребая мои останки со стены, – как будто колесо от телеги отвалилось и укатилось в кювет…»
«Как будто колесо от телеги отвалилось» – вот наиболее точное описание меня в любом спорте.
3. Из жизни дятлов
Я какая-то передвижная аномальная зона. В меня приземляются и из меня взлетают НЛО, причем без моего ведома. Техника в радиусе моей вытянутой руки неизбежно выходит из строя. Правда, возможно, дело как раз в вытянутой руке.
Старые пишущие машинки – живые существа. У них есть собственное мнение и, что неожиданно, литературный вкус. Например, моя первая пишущая машинка положила свою короткую жизнь на то, чтобы отучить меня писать. Ей катастрофически не нравилось мое творчество. Она стояла на письменном столе насмерть, чтобы спасти мир от такого автора.
Сначала я творил на бумаге. Но у меня был ужасный почерк, который во время графоманских припадков становился и вовсе неизвестной науке клинописью. Когда наутро наступало похмелье после очередного вдохновения, я ничего не мог разобрать.
Видя мои мучения, папа подарил мне на день рождения пишущую машинку. Она была подержанной, впрочем, как и моя муза. Машинка сразу невзлюбила мой размашистый стиль. Я подозреваю, что в своей прошлой жизни до меня она работала в какой-то безликой советской конторе и каждый день печатала одинаково-правильное. Это была нелюбовь с первого взгляда.
Машинка саботировала свои базовые функции, как могла.
Во-первых, она никогда не пропечатывала буквы с первого раза. Чтобы добиться оттиска, мне приходилось подпрыгивать на стуле и обрушиваться на нее всем весом. В то время я умел печатать только двумя указательными пальцами (впрочем, как и по сию пору). Уже через месяц я накачал их настолько, что мог протыкать бетонные стены, как каратист. Стук моей пишущей машинки напоминал движение поезда: все было очень громко и даже грохочуще. «О, кажется, наш дятел проснулся», – каждый раз ласково говорил мой папа, когда я приступал к очередному опусу.