— Мой дорогой мистер Ивнинг, — сказала миссис Оуэнс, чей тон после исчезновения Перл заметно изменился.
Он поставил чашку 1910 года — возможно, потому, что немыслимо пить из такой уникальной, столь хрупкой вещи, способной треснуть от одного прикосновения губ.
— Теперь вы уже не сможете уйти из моей жизни, — миссис Оуэнс неуверенно протянула ему руку.
Он решил, что у нее вставные зубы — слишком уж роскошные для настоящих, но она и вся вдруг стала роскошной, от нее вновь хлынул целый поток диких ароматов: жимолость, жасмин, какие-то безымянные цветы — одни духи сменялись в дурманящей последовательности другими, столь же разнообразными, как ее бесценные реликвии.
— Дорогой мистер Ивнинг, зима способна отзывчиво вознаградить даже южанина, ну а моя кровь, повторюсь, не склонна к разрежению, — тут она откинула одеяло до самых его ступней. Их длина и прекрасное строение голого подъема ног вызвали у нее минутное колебание. — Я убеждена, — заговорила она твердо, сунув ледяную ладонь под верхнюю часть пижамы и оставив на его груди, будто на веки вечные, — что ваше тело радует взор везде.
Мистер Ивнинг на секунду застучал зубами, видя, как стремительно опускается ее голова, но та просто легла ему на грудь. Он подумал, что рискует подхватить страшную простуду, но, услыхав голос миссис Оуэнс, не шелохнулся:
— Когда я уйду, все это станет вашим, и взамен я прошу лишь одного, мистер Ивнинг: чтобы отныне все дни были четвергами.
Он не понял, как это случилось: то ли вошел слуга, то ли все проделали с проворством колибри ее руки, но он лежал, в чем мать родила, на кровати, наконец-то подходившей ему по длине и позволявшей увидеть, что он и впрямь необыкновенно высокий молодой человек.
ВЕЧЕРИНКА У ЛИЛИ
перев. В. Нугатова
Когда Хобарт вошел в дверь «Домашней столовой Кроуфорда», его взгляд сразу упал на Лили, которая сидела одна за большим дальним столом и поглощала кусок торта.
— Лили! Ничего не говори! Ты должна быть в Чикаго! — воскликнул он.
— Кому это я должна? — Лили выронила вилку, и та мгновенно вонзилась в торт.
— Да будь я проклят, если… — промямлил Хобарт, выдвигая стул из-под стола, и без приглашения сел. — Все решили, что ты уехала к Эдварду.
— Эдвард! Да я бы ни за что в жизни к нему не уехала. И, по-моему, ты об этом знаешь! — Лили никогда не проявляла свой гнев открыто, и хотя сейчас она сердилась, это вовсе не мешало ей лакомиться тортом.
— Ну, Лили, тебя же не было, вот мы и подумали, что ты уехала в Чикаго.
— Я отдала твоему брату Эдварду два лучших года своей жизни, — Лили говорила очень сухо, словно давая повторные показания в суде. — И не собираюсь искать его, чтобы еще раз получить то же самое. Возможно, ты и забыл, что я от него получила, но я-то помню.
— Но где ты была, Лили?.. Мы все обыскались! — Хобарт упрямо гнул свое.
— К твоему сведению, Хобарт, все это время я была здесь, — при этом она слегка рассеянно изучала его рот. — Но что касается твоего братца Эдварда Старра, — продолжила Лили и замолчала, по-прежнему рассматривая его рот, словно обнаружила там какой-то изъян, дотоле ускользавший от внимания. — Что же касается Эдварда, — повторила она, а затем остановилась и осторожно стукнула вилкой по тарелке, — могу тебе признаться, что он — самая жалкая пародия на мужа. Если помнишь, он ушел от меня к другой, и по его недосмотру умер мой малютка… Потому я не желаю оглядываться на Эдварда и не собираюсь ворошить былое ни в каком Чикаго.
Она перестала рассматривать рот Хобарта и выглянула в широкое окно, в котором уже начала свой вечерний восход полная октябрьская луна.
— Признаюсь, поначалу мне было одиноко: мой малютка лежал в могиле, и я скучала даже по такой пародии на мужчину, как Эдвард Старр, но, поверь, вскоре это прошло.
Доев торт, она положила вилку, оставила немного мелочи на голом белом ясеневом столе, а потом, закрыв кошелек, вздохнула и тихо встала.
— Знаю лишь, — добавила Лили, теребя застежку на кошельке, — что теперь я обрела покой. Как тебе, возможно, известно, преподобный отец Макгилеад указал мне путь к свету.