Не вдаваясь в причины происходящего, всего лишь воспользовавшись моментом, когда ее губы приоткрылись, он скользнул своим языком внутрь, пробуя ее на вкус, и мир вокруг них завертелся, уменьшился и исчез, а все, что осталось, — это была она.
Его руки нашли ее плечи, затем ее спину, и уж потом спустились ниже. Он сжал ее сильнее и притянул к себе как можно ближе, издав стон, как только почувствовал ее соблазнительные формы, вдавленные в его тело. Это безумие. Они же сейчас в чистом поле. Под палящим солнцем. А он хочет взять ее немедленно. Здесь же. Поднять ее юбки и повалить прямо на землю, на траву.
А потом он хочет сделать это еще раз.
Он целовал ее со всей безумной энергией, которая скопилась в его крови. Его руки инстинктивно пробежались по ее одежде в поиске пуговиц, застежек — чего–то такого, что откроет ее для него, позволит ему прикоснуться к ее коже, почувствовать ее тепло. И когда он, наконец, расстегнул две из них на ее спине, к нему вернулась, по крайней мере, часть его рассудка. Он не был уверен точно, что же возвратило ему разум – возможно, это был ее стон, хриплый и подгоняющий, совершенно несоответствующий невинной девственнице. А может быть, это была просто его собственная реакция на звук, стремительная и горячая, которая повлекла за собой детальное видение картины, в которой она была обнажена и делала такие вещи, о которых, вероятно, даже не подозревала.
Он оттолкнул ее, неохотно, но решительно. После чего вдохнул и судорожно выдохнул, но это не привело к тому результату, который он ожидал — успокоить стремительный ритм своего сердца. На языке повисли слова «я сожалею». Честно признаться, он хотел их произнести, поскольку именно так поступил бы джентльмен, но, когда он увидел ее губы, приоткрытые и влажные; ее глаза, широко раскрытые и ошеломленные, и еще более зеленые, чем прежде, с его губ сорвались слова, абсолютно противоположные его разуму:
— Это было… неожиданно.
Она моргнула.
— Очень приятно, — добавил он, что прозвучало несколько сдержаннее, чем его настоящие ощущения.
— Меня никогда не целовали, — сообщила она.
Он улыбнулся, слегка удивленный.
— Вчера вечером вас поцеловал я.
— Но не так, — еле слышно прошептала она, словно произнесла это только для себя.
Его тело, которое уже стало успокаиваться, снова вспыхнуло.
— Да, — сказала она, до сих пор выглядя совершенно ошеломленной, — полагаю, что теперь вы должны на мне жениться.
В любое другое время, от любой другой женщины… черт, после любого другого поцелуя, он мгновенно почувствовал бы раздражение. Но что–то в тоне Амелии, во всем ее лице, которое еще сохраняло соблазнительное неуверенное выражение, вызвало полностью противоположную реакцию, и он рассмеялся.
— Что тут смешного? — требовательно спросила она. Хотя, на самом деле, ничего не требовала, поскольку все еще была настолько сбита столку, что не могла на чем–либо настаивать.
— Понятия не имею, — сказал он честно. — Лучше повернитесь, я вас одену.
Ее рука взметнулась к застежке сзади на платье, и она удивленно приоткрыла рот, при этом он так для себя и не решил, поняла ли она, что он расстегнул две ее пуговицы. Она попыталась застегнуть их самостоятельно, и ему понравилось наблюдать за ее бесплодными попытками, но спустя приблизительно десять секунд неуклюжих дерганий за воротничок, он сжалился над нею и мягко отвел в сторону ее пальцы.
— Позвольте мне, — тихо произнес он.
Как будто у нее был выбор.
***
Его пальцы двигались медленно, хотя каждая клеточка его мозга знала, что застегнуть платье — дело быстрое. Но он был загипнотизирован открывшимся маленьким участком ее кожи, похожей на кожицу персика и принадлежавшей исключительно ему одному. Мягкие белокурые завитки волос скользнули по ее затылку, и когда его дыхание касалось ее, ее кожа, казалось, трепетала.
Он наклонился ниже. Он не смог удержаться, и поцеловал ее.
И она снова застонала.
— Нам лучше вернуться, — резко произнес он, делая шаг назад. И тут он понял, что ему ни за что не удастся застегнуть последнюю пуговицу ее платья. Он тихо выругался, поскольку еще раз дотронуться до нее было идеей неудачной, но и позволить ей вернуться в дом в таком виде он не мог, а потому с удвоенной энергией снова взялся за ее пуговицы.
— Готово, — отчитался он.
Она повернулась, с опаской поглядывая на него. Это заставило его почувствовать себя совратителем невинных.
И что странно, он вовсе не возражал. Он протянул ей руку.
— Я провожу вас в дом?
Она кивнула, и его тотчас охватило странное, несвойственное ему жгучее желание…
Знать, о чем она сейчас думает.
Забавно. Прежде ему никогда не хотелось выведать мысли другого человека.
Но спрашивать он не стал. Поскольку никогда раньше так не поступал. И действительно, какой в этом смысл? В конечном счете, они и так поженятся, а следовательно, имеет ли значение, о чем каждый из них думает?
***
Раньше Амелия и не подозревала, что щеки могут пылать от смущения в течение целого часа. Но, оказывается, могут, потому что, когда вдова перехватила ее в холле, по меньшей мере, спустя шестьдесят минут после того, как Амелия вернулась в гостиную к Грейс и Элизабет, вдовствующая герцогиня бросила всего лишь один взгляд на ее лицо, и ее собственное пошло почти фиолетовыми пятнами от ярости.
Теперь Амелия замерла наподобие дерева в холле, вынужденная оставаться неподвижной, как и вдова, стоявшая хоть и далеко от нее, но голос которой выдал поразительное крещендо:
— Проклятье, чертовы веснушки!
Амелия вздрогнула. Вдова ругала ее за веснушки и прежде, считая, что их количество выражается двузначным числом, но впервые она вдруг стала сквернословить.
— У меня нет новых веснушек, — выдавила из себя Амелия, задаваясь вопросом, как Уиндхем смог избежать данной сцены. Он мгновенно исчез, как только вернул ее, покрасневшую от смущения, в гостиную, сделав легкой добычей для вдовы, которая всегда испытывала к солнцу те же чувства, что и летучая мышь–вампир.
Что восстанавливало некую ироничную справедливость, поскольку Амелия испытывала к вдове те же чувства, что и к мерзкой мыши.
Вдова несколько умерила свой пыл.
— Что вы только что сказали?
Поскольку Амелия никогда прежде ей не возражала, вдову не могла не поразить ее реакция. Но, казалось, в эти дни Амелия вообще вела себя не так, как обычно, а уверенно и дерзко. Потому, сглотнув, она произнесла:
— У меня не появилось новых веснушек. Я смотрела в зеркало в комнате для леди и считала.
Это была ложь, но притом очень убедительная.
Вдова поджала губы, став похожей на рыбину. Она сверлила взглядом Амелию в течение добрых десяти секунд, что на девять секунд дольше обычного, заставив Амелию слегка поежиться. После чего вдовствующая герцогиня рявкнула:
— Мисс Эверсли!
Грейс практически выскочила из дверей гостиной в холл.
Вдова, казалось, не заметила ее появления и продолжила свою тираду.
— Неужели никого не заботит наше имя? Наша кровь? Господь — свидетель, я — единственная в этом омерзительном мире, которая понимает важность… значение…
Амелия в ужасе уставилась на вдову. Мгновение казалось, что та готова заплакать. Но это было невозможно. Стоящая перед ней женщина физически была неспособна пролить ни слезинки. В этом Амелия не сомневалась.
Грейс вышла вперед и, поразив их всех, обняла вдову за плечи.
— Мэм, — сказала она успокаивающе, — у вас был трудный день.
— Он не был трудным, — резко оборвала ее вдова, скидывая руку с плеч. — Он был каким угодно, но только не трудным.
— Мэм, — снова попыталась Грейс, и Амелия опять поразилась мягкому звучанию ее голоса.
— Оставьте меня в покое! — взревела вдова. — Я должна заботиться о своей династии! Вы же — ничто! Пустое место!