Успокоившись, вернулся в комнату и, листая календарь, стал дожидаться ужина. В календаре на обратной стороне Дня нефтяников прочел заметку о месторождении Нефтяные камни в открытом море близ Баку.
На ужин снова была рыба и шампанское. Я с трудом отказался от чая (Ольга была довольно настойчива, предлагая, – раз я не буду рыбу), налил себе шампанского, выпил залпом, и еще раз налил, и выпил.
Вокруг стало восхитительно легко, я вытянул из-за воротника салфетку и бросил ею в Петра. Увернуться он не успел, и материя, как под сильным порывом ветра, плотно облепила его лицо. Сняв салфетку, Петр обнаружил под ней лицо Вениамина Евгеньевича.
Лицо, которое я вспомнил, и был поражен тем, что вспомнил.
Покуда я был нем и недвижим, заметно было, что Петр привыкал быть Вениамином Евгеньевичем: провел рукой, как после бритья, по щекам, потрогал переносицу, несколько раз моргнул, огляделся.
Наконец произнес:
– Что ж, теперь вы, вероятно, отдаете себе отчет, зачем вы здесь. – И, сведя паузу на нет, рявкнул: – Где камень?
Допрос затянулся за полночь.
Я ничего не помнил.
От усталости хотелось спать.
Зевала и Ольга.
В.Е. был неутомим. Хотел меня подушкой придавить, но я увернулся. Несколько раз приближал к моему лицу пламя зажигалки, однако я дул, и пытка его была тщетой.
Наконец ему надоело, и, выругавшись, он вышел из столовой, оставив нас с Ольгой вдвоем. Я вернулся к своим записям.
Сейчас она сидит в кресле-качалке и смотрит в потолок, а может быть, и сквозь. Как приторный ликер, тянет неискренние слова:
– Ну скажи ты ему, где камень, чего тебе сто-оит.
Прерываю запись.
Продолжаю запись.
В промежутке я схватил ее за шиворот блузки и выставил за дверь. Пока я так ее таскал – хоть и кратко, но крепко, – ткань треснула, и шиворот остался у меня в руке.
Зажав клочок белого шелка в левом кулаке, сейчас я умираю.
Послезавтра. Сегодня я упал, проснулся и ничего не помню. Падал, видимо, с кровати, потому что на исходе падения под нее закатился. Полежал. Осторожно выбираясь, засунул руку под матрас, где обнаружил свои прошлые записи.
Какой кошмар!
Из комнаты решил не выходить, даже если буду умирать с голоду.
В окно постучала синица. Открыл. В комнату залететь не решилась. Немного помельтешив по подоконнику, вдруг зашлась по-бабьи: «Чего ж ты, милый, кушать не идешь? Обед стынет».
В ужасе захлопнул окно.
Что делать? Решил спрятаться под кровать и там заснуть. Может, тогда – поскольку падать неоткуда – я смогу удержать свою память.
Сейчас записываю под кроватью. Глаза слипаются, жутко хочется спать. Чувствую, что умираю.
Неизвестно когда. Сегодня утром я упал, и ничего, что со вчера записать собирался, не помню. Не помню ничего совсем. А может, я забыл, как следует припоминать, то есть – как происходит воспоминание?
Нет, не может быть! Если так – то вообще хана. Но вот почему-то я знаю, что буквы «я» и «ю» – это действительно буквы, причем буквы разные. Да, определенно разные, хотя я забыл последовательность алфавита. И писать я способен.
Надо еще раз попробовать вспомнить...
Нет, не могу, все равно ничего не помню. Но что-нибудь записать, раз начал, все же необходимо. А для этого следует выдумать записываемое.
Для начала я выдумаю себя.
Нет, сначала все же – зеркало. В нем я (поскольку не с чем сравнивать) неопределенного роста и у меня немного безумные карие глаза. Я наг и худ и страшно смугл, взъерошенные волосы никак не пригладить ладонью. Ладонь странным образом оказывается бесчувственной: я мучительно не могу распознать, жестки ли мои лохмы или мягки и шелковисты, но только то, что они беспорядочно разметались за беспокойную ночь, словно от ужаса. Почуяв неладное, подношу ладонь к глазам и обнаруживаю, что у меня две руки правые. Затем я поднимаю левую руку, теперь у меня три руки, я похож на Шиву. В испуге оборачиваюсь – и вижу девушку: она стоит рядом и, отстранившись, держит свою руку над моей головой.
Здесь я падаю без чувств, выдумка заканчивается.
Надо бы поесть. Иду в столовую, усаживаюсь за стол. Он пуст, как географическая карта.
Еда на столе долго не появляется, и я уже подумываю, а не выдумать ли мне здесь пищу. Наконец я отправляюсь в кухню, чтобы поторопить кухарку, которой там нет. Еды в кухне тоже не оказалось, хотя искал я так тщательно, что сгоряча даже разморозил холодильник. Не нашел ничего совсем, только из-под мохнатого слоя льда в морозилке, словно трупик замерзшей на лету синички из прошлогоднего снега, проступила генуэзская золотая монета.
Корявый профиль одутловатого мужа красовался на ней.
Я подумал: снести бы ее в ломбард – и поесть на вырученные...
Отчаявшись найти съестное, я мрачно усаживаюсь на подоконник. Он прохладен и гладок, и я обнаруживаю, что все еще не одет. Вместе с тем одеться не спешу, так как поглощен текущим голодным кошмаром. Есть хочется так, что кругом корчатся голода рожи. Я даже закрываю глаза на время – надеясь, что, когда открою, наконец увижу в кухне съестное.
Раскрыв их, я действительно вижу новый предмет. Не сразу различив в нем ту самую девушку из зеркала, я сквозь ужас соображаю, что это – моя голодная смерть. Мгновенно размыслив, я решаю смерть свою съесть и – насытившись – ее самую избежать. Я бросаюсь к ней, пытаясь укусить, но укус мой соскальзывает с красивой шеи и оборачивается нежнейшим поцелуем в восхитительную область, чуть повыше груди. Она, как и я, нага – и, ничуть не смутившись, слегка прижимает мою голову к себе.
Далее я умираю.
Никогда. Сегодня я не просыпался, не падал и все помню, поскольку сплю. Хотя помнить нечего. Видимо, я уже умер, и сегодня – это никогда. Но это меня мало тревожит. Здесь, во сне, полумрак, тепло и уютно, и нет ощущения, что я в гостях. Пишу на ощупь. Чем мне придется заниматься впоследствии – волнует мало. Уверен, все образуется. Камень лежит у меня за щекой. Иногда с приятным чувством обладания я нащупываю его языком. Я не боюсь его проглотить, хотя понимаю, что сплю очень крепко. Сон сейчас самый сладкий, и я надеюсь, что теперь меня никто не обеспокоит».
«Посадка как взлет. Я закончил и огляделся вокруг.
Кругом кипела паника. Сосед сосредоточенно пытался выбить ногой иллюминатор. Я попросил его вернуть мою книгу. Прервавшись, он страшно оглядел меня.
В огромных глазах его по узенькой улочке мчалось стадо белых быков.
Ирада проснулась и заплакала. Я взял ее за руку – это притупило тревогу. Потуже затянул на ней ремень безопасности.
По салону метались зареванные стюардессы. Настырно, словно толпясь в свальной очереди за дефицитом, они пытались расчистить проход, набитый бессмысленным движением, как конюшня во время пожара.
Кто-то из экипажа защищал собою аварийный выход. Там клубилась дикая свалка.
В динамиках запинался командный голос. Многие пассажиры сидели сгруппировавшись, обхватив затылок руками.
Вопреки перегрузке и тряске, некоторые при этом умудрялись мелко креститься.
Уши заложило, крики доносились как сквозь бронированное стекло. Я через силу посмотрел в иллюминатор.
Мне показалось – в нем мелькнула маслянистая дрожь моря, и вскоре отчетливо качнулась и набежала кучка дрожащих огней.
Мы быстро снижались. Можно сказать (но страшно): падали.
Внизу проблеснула и замельтешила трассирующими залпами посадочная разметка. Вдоль полосы рушилась колонна пожарных машин. Остервенело озирались мигалки.
Я успел подумать, что все еще обойдется.
Потом раздался оглушительный скрежет. Тех, кто застрял в проходе, швырнуло вперед – в пролом перегородки. Самолет, качнувшись, грузно осел, крыло от удара обломилось, и в иллюминаторе было видно, что фюзеляж заносит.
Из-под него вырвался веером сноп искр.
В воздух взлетели обломки. Скрежет сорвался на визг и торможением сошел на три октавы вниз.