— Стало быть, ты хочешь, чтобы я налил молоко в эту чашку. Больше ничего?
— Налей молоко, подними чашу повыше, скажи: «Долгих тебе лет, Уолт» — и пей. Пей до дна. До последней капли.
— А что потом?
— Ничего. Ты окажешь миру большую услугу, Склиз, и Бог тебя вознаградит.
— Здесь ведь яд, так?
— Может, так, а может, не так. У тебя есть только один способ проверить.
— Псих. Ты, должно быть, совсем спятил, если думаешь, что я буду это пить.
— Не выпьешь, получишь пулю в лоб. Пей, а вдруг повезет?
— Ага, повезет. Как тому самому парню, который закрутил «китайца»,[6] да угодил себе по башке.
— Заранее-то как узнать? Может, это я просто попугать тебя решил. Может, если выпьешь за здоровье племянничка, я еще и о деле с тобой поговорю.
— О деле? О каком деле?
— О том самом. Может, я хочу с тобой посотрудничать. Я ведь на мели, Склиз, так что мне нужна работа. Я, может, помощи пришел попросить.
— Да конечно, я тебе помогу, о чем речь! На кой это молоко. Если надо, я и так утром же поговорю с Бинго.
— Ладно. Ловлю на слове. Но для начала ты все-таки подзаправишься витамином «Д». — Я шагнул к нему, перегнулся через стол и приставил ствол к подбородку. — И сделаешь это немедленно.
Руки у Склиза затряслись, но он все-таки взял бутылочку и отвинтил крышку.
— Не расплескай, — сказал я, когда он наклонил ее над потиром. — Прольешь хоть каплю, спущу курок.
Белая жидкость перелилась из сосуда в сосуд, и на стол не упало ни капли.
— Хорошо, — сказал я, — очень хорошо. А теперь поднимай и говори тост.
Скунс этот уже обливался потом. Он поднес молоко ко рту, и я полной грудью вдохнул его вонь, и был, был в эту минуту счастлив потому, что он понял, что пьет. Я смотрел, как растет у него в глазах страх, и вдруг тоже задрожал. Не от жалости, не от стыда, я задрожал от радости.
— Да пей же ты, старый хрен, — сказал я. — Раскрывай пасть и давай делай буль-буль.
Он закрыл глаза и начал пить. Выпил бы он или нет, Склиз был все равно обречен, но по крайней мере я дал ему каплю надежды. Яд лучше пули. Пуля убивает наверняка, а про яд я мог и наврать. А даже если и не наврал, вдруг ему повезет и он отравится, да не насмерть. Если дают пусть один, но шанс, хватаешься как за соломинку. Потому Склиз зажал пальцами нос и стал пить, и что бы я ни думал об этом подонке, выпил он прописанное лекарство, как полагается хорошему мальчику. Проглотил свою смерть, будто касторку, и ничего, что лил слезы, глотал воздух и всхлипывал после каждого глотка, все равно держался он молодцом.
Я стоял как дурак и ждал, когда подействует яд и в лице появятся признаки муки. Секунды шли одна за другой, но этот ублюдок и не думал откидываться. Я-то думал, что все произойдет быстро — что пара глотков, и он сдохнет, а Склиз допил до конца и стукнул чашкой о стол, и только тут я сообразил, что молоко нейтрализует стрихнин.
— Вот же гад, — сказал он. — Вот же гад, сукин ты сын долбаный.
Видимо, он заметил мое удивление. Он принял такую дозу, какой можно было свалить слона, но поднялся, опрокинув стул, и ухмыльнулся, как злобный гном, только что выигравший в русскую рулетку.
— Стой где стоишь, — сказал я, указав револьвером место. — Иначе пожалеешь.
Он в ответ только рассмеялся:
— Кишка тонка, жопа ты, жопа.
И он был прав. Он повернулся, двинулся прочь, а я был не в силах выстрелить. Спина его была отличной мишенью, а я только стоял и смотрел и никак не мог заставить себя нажать на курок. Он сделал шаг, еще шаг, он почти уже скрылся в темной глубине склада. Я слушал, как рассыпается дробью, отскакивая от стен, его безумный, издевательский хохот, и это было невыносимо, но, как раз в ту самую секунду, когда я подумал, что все — я дал ему уйти, яд вдруг сработал. Склиз прошел шагов целых двадцать или, может быть, даже тридцать, только дальше он не ушел, а это означало, что самым последним буду смеяться все-таки я. Я услышал, как в горле у него вдруг заклокотало, потом — как он упал, а потом я оторвался от места, подошел и увидел, что он лежит, распластавшись на полу, мертвее мертвого.
Сначала я даже не поверил и потому поволок его назад к свету, а волок я его за шиворот, носом по цементному полу. Я дотащил его почти до стола и наклонился, чтобы на всякий случай всадить в него пулю, как вдруг сзади раздался голос.
— О'кей, приятель, — сказал голос. — А теперь брось пушку и подними руки.
Я выпустил револьвер, поднял руки, а потом медленно — очень медленно — развернулся лицом к вошедшему. На вид он абсолютно ничем не отличался от прочих людей: обыкновенный парень, лет около сорока или немного постарше. Он был в шикарном, синем в полоску, костюме, в дорогих черных туфлях, а из нагрудного кармана выглядывал край платка веселенького такого персикового оттенка. В самую первую секунду он было показался мне старше, но это я обманулся из-за седины. А как только взглянул на лицо, сразу увидел, что он никакой не старик.