Жара простояла до начала сентября. Потом начались ливни, грозы и сильные ветры, и наш дом едва не снесло ураганом. В колодце поднялся уровень воды, но в остальном все осталось по-прежнему. Урожай погиб, кладовые стояли пустые, и о том, как мы будем жить зиму, лучше было не думать. Мастер говорил, что соседские фермы в таком же бедственном положении и настроения в городке ужасные. Цены падают, кредитный процент растет, ходят слухи, что банк вот-вот арестует заложенные дома и прочее имущество. «Когда кошельки пустеют, – говорил мастер, – в головах поднимаются муть и гнев, так что скоро они бросятся искать виноватых, и тогда нам не поздоровится».
Всю ту дождливую, бурную осень мастер Иегуда проходил сам не свой, будто бы только и думал о том, что нас ждет, и будто это было так страшно, что он не хотел нас пугать. Промурыжив меня все лето, заставив три месяца продираться сквозь темный лес внутренних несовершенств, он вдруг потерял ко мне интерес. Отлучки его стали чаще, раза два или три он вернулся, не твердо стоя на ногах, причем пахло от него вроде бы спиртным, и о посиделках с Эзопом он тоже будто забыл. Взгляд у него стал печальный, и в нем читались тоска и ожидание беды. Почти все события той осени теперь словно подернуты смутной дымкой, но я отлично помню, что в редкие минуты, когда мастер все-таки удостаивал своего внимания, он относился ко мне с изумлявшей меня теплотой. Один эпизод до сих пор я вижу очень отчетливо: вечер в начале октября, когда мастер вошел в дом, широко улыбаясь, с газетой под мышкой.
– У меня для тебя хорошие новости, – сказал он, сел за кухонный стол и разложил на нем газету. – Твоя команда заняла первое место. Надеюсь, ты рад – в газете пишут, это случилось впервые за последние тридцать восемь лет.
– Какая моя команда? – сказал я.
– Сент-луисские «Кардиналы». Ведь это твоя команда, если не ошибаюсь?
– Ну да, моя. Всю жизнь за них болел.
– Ну так вот: они выиграли чемпионат мира. И если верить печатному слову, такой игры, как в седьмом иннинге, никто не помнит.
Таким образом я узнал, что мои «птички» стали чемпионами мира 1926 года. Мастер Иегуда начал читать вслух отчет о драматических событиях, разыгравшихся в конце финального матча, когда Гровер Кливленд Александр вынудил облажаться Тони Лаццери. Поначалу я было принял это за розыгрыш. Про Александра я помнил, что он лучший игрок филадельфийской команды, а про Лаццери в жизни не слышал. Имя скорей подошло бы для каких-нибудь макарон под чесночным соусом, но мастер сказал, что это новый игрок, а Гровер перешел к «Кардиналам» в середине сезона. За день до победного матча он в трех играх выиграл девять иннингов, после чего «Янки» вылетели из чемпионата, и Роджерс Хорнби чернилами изошел, расписывая, как тот отразил на линии все удары. Парень вышел на поле, еще не протрезвев от вчерашнего, и сделал нью-йоркских только так. Промажь он хоть раз хоть на дюйм, и разговор был бы другой. Лаццери отбил мяч левому, но взял слишком вверх, и мяч улетел на трибуны. Я чуть с ума не сошел. Александр продержался и восьмой, и девятый, обеспечив нашим полную победу, а закончилось тем, что Бейбу Руту, единственному неповторимому Королю Удара, не дали украсть вторую базу. Фантастика! Это был самый сумасшедший, самый невероятный матч за всю историю бейсбола, и в результате мои «Кардиналы» выиграли чемпионат мира.
Этот вечер стал водоразделом, или, можно сказать, межевым столбом, разделившим на два разных этапа мою молодую жизнь, но в целом та осень тянулась уныло, долго, спокойно и скучно. Я на стенки лез от безделья и в конце концов попросил Эзопа, чтобы тот научил меня читать. Эзоп был более чем доволен, однако сказал, что сначала должен выяснить этот вопрос с мастером, а когда тот дал одобрение, я почувствовал себя немного уязвленным. Раньше он говорил, что моя неученость нужна – глупость, мол, в нашем деле первое преимущество, – а теперь пожалуйста, согласился, даже не потрудившись как-нибудь объяснить. Я решил: это значит, у нас ничего не вышло, все пошло прахом, и впал в тоску. Что же я сделал не так, спрашивал я себя, и почему он все время уходит, теперь, когда нужен мне больше всего?
Эзоп показал мне буквы и цифры, а я, принявшись за дело, быстро их все усвоил и долго недоумевал, с какой стати вокруг учебы столько разговоров. Я брался за нее доказать: пусть я не сумел взлететь, но все же не полный болван, – однако приложенные усилия на сей раз были настолько ничтожны, что и победа казалась такой же. Мы немного воспрянули духом в ноябре, когда вдруг появилась еда. Мастер, никому не сказав ни слова, где-то раздобыл денег и купил грузовик консервов. Когда мы их получили, это было как чудо, как гром посреди ясного неба. Утром к дверям нашего дома подкатил грузовой фургон, оттуда выскочили два здоровенных дядьки и принялись вытаскивать огромные картонные коробки. Их были сотни, с упаковками, с банками – по две дюжины банок в каждой, – и чего в них только не оказалось: тушенка, овощи, бульонные кубики, всякие пудинги, абрикосы и персики, и всего навалом. Дядьки больше часа трудились, чтобы перенести в дом это богатство, а мастер все время стоял поодаль, сложив на груди руки и ухмыляясь ухмылкой мудрого старого филина. При виде грузовика мы с Эзопом разинули рты, и он подозвал нас к себе и положил руки нам на плечи.
– Конечно, это не то, чем нас баловала мамаша Сиу, – сказал он, – но, черт побери, все же лучше, чем каша, а, мальчики? Так что запомните: когда пойдет не та масть, вам есть на кого положиться. Как бы туго нам ни пришлось, я всегда найду выход.
Каким образом ему удалось раздобыть эти деньги, не знаю, но он свое дело сделал. Кладовые снова стояли полные, мы не поднимались голодными из-за стола, и в животах не урчало. Можно было бы ожидать, что после подобного поворота наши сердца навсегда преисполнятся благодарности. Однако этого не произошло: мы быстро привыкли и очень скоро стали принимать сытость как должное. Дней через десять есть сколько захочешь уже казалось нам обыкновенным, а к концу ноября о голодных днях никто и не вспоминал. Так всегда и бывает с мечтами. Когда нет чего-то, тогда только и мыслей в голове, что об этом. Будь оно у меня, говоришь себе, не было бы проблем. Но, обретя предмет вожделений, постепенно перестаешь обращать на него внимание. Просыпаются новые желания, появляются новые мечты, и ты, шажок за шажком, оказываешься ровнехонько там, откуда и начал. Так было с чтением, так было и с нежданно свалившимся на голову изобилием банок. Желание научиться читать, как и желание наесться досыта, какое-то время казались мне важными, однако на деле оказалось, что они всего лишь тень, всего лишь заменитель того, настоящего, единственного желания, утолить которое я не умел. Я хотел, чтобы мастер снова меня полюбил. Я страдал несколько месяцев. Я скучал по его вниманию, и никакими банками меня было не обдурить. Теперь, через два года, я был его творение. Он сотворил меня по своему подобию, а потом бросил. По каким-то причинам, которых я не понимал, я его потерял, и, как мне тогда казалось, потерял навсегда.
Мысль о миссис Виттерспун мне не пришла в голову. Даже когда однажды вечером мамаша Сиу что-то вскользь сказала про «леди вдову», я не сложил два и два. В этом отношении я безнадежно отставал от сверстников – я, мистер всезнайка, одиннадцати лет от роду, не понимавший главного, что бывает между мужчиной и женщиной. Я считал это просто взрывом плотских вожделений, от чего человек становится неуправляем, и потому, когда Эзоп однажды сказал, что все время думает о какой-нибудь нежной и теплой дырке и ужасно хочется сунуть (ему как раз стукнуло семнадцать), я подумал только о шлюхах в Сент-Луисе – вечно растрепанных, злых на язык куклах, которые шастали по бульварам и в два часа ночи, продавая себя вразнос за холодные звонкие доллары. Я ни черта не знал ни о взрослой любви, ни о женитьбе, ни о так называемых высоких чувствах. Единственной мне знакомой супружеской парой были дядя Склиз с тетей Пег, но у них в семье отношения вполне исчерпывались бранью, драками и плевками, так что, конечно же, я не случайно оказался в столь важном вопросе невеждой. Когда мастер исчезал из дома, я считал, что он отправился в Си-болу и либо играет в покер, либо сидит в кабаке с бутылкой местной отравы. Мне и в голову не пришло, что у него мог случиться роман с благородной дамой, каковой была леди Марион Виттерспун, и что чем дальше, тем больше мастер в нем увязает. Когда я болел, я было сам положил на нее глаз, однако тогда мне было так худо, что я потом почти все забыл. Она осталась галлюцинацией, призраком, порожденным дыханием смерти, и хотя лицо ее иногда и мелькало в памяти, я не очень-то верил, что она настоящая. Только раз я стал о ней думать и решил, будто это был призрак матери, но быстренько отогнал эту мысль, испугавшись, что не признал родную мать.