Скунс этот уже обливался потом. Он поднес молоко ко рту, и я полной грудью вдохнул его вонь, и был, был в эту минуту счастлив потому, что он понял, что пьет. Я смотрел, как растет у него в глазах страх, и вдруг тоже задрожал. Не от жалости, не от стыда, я задрожал от радости.
– Да пей же ты, старый хрен, – сказал я. – Раскрывай пасть и давай делай буль-буль.
Он закрыл глаза и начал пить. Выпил бы он или нет, Склиз был все равно обречен, но по крайней мере я дал ему каплю надежды. Яд лучше пули. Пуля убивает наверняка, а про яд я мог и наврать. А даже если и не наврал, вдруг ему повезет и он отравится, да не насмерть. Если дают пусть один, но шанс, хватаешься как за соломинку. Потому Склиз зажал пальцами нос и стал пить, и что бы я ни думал об этом подонке, выпил он прописанное лекарство, как полагается хорошему мальчику. Проглотил свою смерть, будто касторку, и ничего, что лил слезы, глотал воздух я всхлипывал после каждого глотка, все равно держался он молодцом.
Я стоял как дурак и ждал, когда подействует яд и в лице появятся признаки муки. Секунды шли одна за другой, но этот ублюдок и не думал откидываться. Я-то думал, что все произойдет быстро – что пара глотков, и он сдохнет, а Склиз допил до конца и стукнул чашкой о стол, и только тут я сообразил, что молоко нейтрализует стрихнин.
– Вот же гад, – сказал он. – Вот же гад, сукин ты сын долбаный.
Видимо, он заметил мое удивление. Он принял такую дозу, какой можно было свалить слона, но поднялся, опрокинув стул, и ухмыльнулся, как злобный гном, только что выигравший в русскую рулетку.
– Стой где стоишь, – сказал я, указав револьвером место. – Иначе пожалеешь.
Он в ответ только рассмеялся:
– Кишка тонка, жопа ты, жопа.
И он был прав. Он повернулся, двинулся прочь, а я был не в силах выстрелить. Спина его была отличной мишенью, а я только стоял и смотрел и никак не мог заставить себя нажать на курок. Он сделал шаг, еще шаг, он почти уже скрылся в темной глубине склада. Я слушал, как рассыпается дробью, отскакивая от стен, его безумный, издевательский хохот, и это было невыносимо, но, как раз в ту самую секунду, когда я подумал, что все – я дал ему уйти, яд вдруг сработал. Склиз прошел шагов целых двадцать или, может быть, даже тридцать, только дальше он не ушел, а это означало, что самым последним буду смеяться все-таки я. Я услышал, как в горле у него вдруг заклокотало, потом – как он упал, а потом я оторвался от места, подошел и увидел, что он лежит, распластавшись на полу, мертвее мертвого.
Сначала я даже не поверил и потому поволок его назад к свету, а волок я его за шиворот, носом по цементному полу. Я дотащил его почти до стола и наклонился, чтобы на всякий случай всадить в него пулю, как вдруг сзади раздался голос.
– О'кей, приятель, – сказал голос – А теперь брось пушку и подними руки.
Я выпустил револьвер, поднял руки, а потом медленно – очень медленно – развернулся лицом к вошедшему. На вид он абсолютно ничем не отличался от прочих людей: обыкновенный парень, лет около сорока или немного постарше. Он был в шикарном, синем в полоску, костюме, в дорогих черных туфлях, а из нагрудного кармана выглядывал край платка веселенького такого персикового оттенка. В самую первую секунду он было показался мне старше, но это я обманулся из-за седины. А как только взглянул на лицо, сразу увидел, что он никакой не старик.
– Ты пришил одного из моих людей, – сказал он. – Нехорошо, малец. Мне плевать, сколько тебе лет. Ты поступил очень плохо и должен быть за это наказан.
– Ага, верно, – сказал я. – Убил ублюдка. Его следовало убить, вот я и убил. Со змеей иначе не поступают. Когда змея заползает в дом, что с ней прикажете делать. Хотите – пристрелите меня, мне все равно. Я сделал, зачем пришел, а на остальное плевать. Если уж умирать, то по крайней мере счастливым.
Брови у незнакомца от удивления приподнялись на одну шестнадцатую дюйма. Маленькая моя речь произвела большое на него впечатление. Две секунды он думал, а потом мне . показалось, что впечатление это хорошее.
– Значит, ты хочешь умереть? – сказал он. – Правильно ли я тебя понял?
– Я такого не говорил. Но револьвер у вас, а не у меня. Так что если вы решите спустить курок, один черт.
– А если я не стану стрелять? Как, по-твоему, я должен с тобой поступить?
– Ну, учитывая, что вы только что потеряли одного из своих людей, вы могли бы решить нанять кого-нибудь взамен. Не знаю, давно ли Склиз проходил у вас по платежке, только наверняка достаточно, чтобы вы уже знали, что это за мешок дерьма. Иначе я тут уже не стоял бы, правда? Валялся бы на полу как миленький с дыркой в сердце.
– Склиз был, конечно, не сахар. Спорить не стану.
– Вы немного потеряли с ним, мистер. Подсчитайте плюсы и минусы и поймете, что лично вы в выигрыше. Чего ж делать вид, будто вам с ним жалко расставаться, – пакость она пакость и есть. Какую бы он там работу ни выполнял, я все равно ее выполню лучше. Слово даю.
– Язык у тебя, малец, точно подвешен неплохо.
– После того, через что мне пришлось пройти за три года, больше у меня, кажется, ничего не осталось.
– А имя? Имя-то у тебя осталось или тоже потерял?
– Меня зовут Уолт.
– И все?
– Уолт Роули, сэр.
– А знаешь ли ты, Уолт, кто я?
– Нет, сэр. Понятия не имею.
– Я Бинго Уэлш. Слышал когда-нибудь?
– Конечно, слышал. Вы «Мистер Чикаго». Правая рука босса О'Мэлли. Вы главный в лучшей команде, Бинго, вы стартер – человек, который приводит в движение маховик, а потом все остальное.
На такую характеристику Бинго не мог не улыбнуться. Когда второму номеру говорят, что он первый, хочет он или нет, он проглотит лесть. Я же, учитывая, что револьвер все еще смотрел на меня, не очень стремился передавать ему вторую часть того, что о нем говорилось. Коли нашелся способ продлить себе жизнь, я готов был чесать ему спинку хоть до петухов.
– О'кей, Уолт, – сказал он. – Можно попробовать. Поработаешь два-три месяца, а там поглядим. Назначим тебе, так сказать, испытательный срок. Если спечешься, пеняй на себя. Отправишься в долгое странствие.
– Куда я отправил Склиза?
– Такова сделка, малец. Хочешь – соглашайся, не хочешь – отказывайся.
– По-моему, это по-честному. Если не справлюсь, отрубите мне башку топором. Ну, да с этой мыслью жить можно. С какой стати я должен отказываться? Коли я не смогу вам понравиться, Бинго, то на кой мне черт вообще жить?
Так началась моя новая карьера. Теперь за веревочки дергал Бинго, и постепенно я стал его мальчиком на побегушках. Два месяца испытательного срока оказались и впрямь непростым испытанием для моей нервной системы, однако по их истечении голова моя осталась при мне, а потом я привык и мне даже понравилось. О'Мэлли контролировал огромную сеть предприятий в округе Кук, а Бинго отвечал за всю музыку. Игорные залы, бордели, игровые автоматы, охрана – Бинго всеми правил твердой рукой, ни перед кем не отчитываясь, только перед самим боссом. Мы познакомились с ним в сложный момент, когда шел переходный период, но к концу того года Бинго снискал себе репутацию одного из самых умных людей на Среднем Западе. Мне повезло, что я стал учиться именно у него. Бинго меня прикрывал, я его слушался, и вскоре жизнь моя переменилась. После трех голодных, сиротских лет я опять наконец отъелся, в карманах завелись денежки, а в шкафу – приличные вещи. Счастье опять неожиданно мне улыбнулось, и поскольку я был мальчиком Бинго, передо мной были открыты все двери.
Я начал его посыльным: бегал по поручениям и выполнял мелкую работу. Подносил зажигалку, отдавал в чистку костюмы, покупал его подружкам цветы и надраивал колпаки на колесах; я бежал на свист, как ретивый щенок. Звучит это унизительно, однако лично я ничего не имел против, чтобы побыть лакеем. Я знал, мое время придет, и, под крылышком Бинго, чувствовал к нему лишь благодарность. В конце концов, шла Депрессия, и на что еще я мог рассчитывать? У меня не было ни образования, ни опыта, ни профессии, кроме той, о какой следовало забыть, так что я запихнул свою гордость куда подальше и делал, что велено. Если бы, чтобы заработать на жизнь, мне сказали лизать башмаки, лизал бы как миленький, и более того – стал бы лучшим башмаколизом штата. Кому какое дело, что мне приходилось выслушивать его болтовню и смеяться шуточкам? Бинго был отличный рассказчик, и, собственно говоря, шутить он, когда хотел, тоже умел.