«Нет, но я не удивлен. Французы».
«Писатель Леон Блуа[1] назвал ее ужасным уличным фонарем».
Кэлхун взглянул на пазл, увидел, что имел в виду Блуа, и рассмеялся. Действительно было похоже на уличный фонарь. Что-то в этом роде.
«Кто-то из художников или писателей — не помню, кто — утверждал, что лучший вид на Париж — с Эйфелевой башни, потому что это единственный вид Парижа, где самой этой башни нет». Олли наклонился ниже, одной рукой держа трость, вторую прижимая к спине, будто пытаясь не дать ей развалиться. Его взгляд переместился с пазла на россыпь оставшихся фрагментов, которых было около сотни, затем обратно на пазл. «Хьюстон, у тебя, кажется, проблемы».
Дэйв уже начал это подозревать. «Если ты прав, это испортит Ольге весь день.»
«Ей следовало этого ожидать. Как ты думаешь, сколько раз этот вариант Эйфелевой башни собирали и разбирали обратно? Старики беспечны, как подростки». Он выпрямился. «Прогуляешься со мной по саду? Я хочу кое-что отдать тебе. И кое-что сказать».
Дэйв внимательно посмотрел на Олли. «У тебя всё в порядке?»
Олли предпочел не отвечать. «Пойдем на улицу. Утро такое прекрасное. Теплеет.»
Он направился во внутренний дворик, его трость выстукивала все тот же знакомый ритм «раз-два-три». Проходя мимо компании пьющих кофе телезрителей, он приветственно помахал им. Дэйв проследовал за ним охотно, но был несколько заинтригован.
Лэйквью был выстроен в форме буквы U, общий зал находился между двух крыльев, в которых располагались «номера для проживания с уходом», каждый из которых состоял из гостиной, спальни и своего рода ванной, оборудованной душевым креслом и поручнями. Номера обходились недешево. Несмотря на то, что многие жильцы не всегда могли контролировать свой мочевой пузырь (Дэйв сам столкнулся с ночными проблемами вскоре после того, как ему исполнилось восемьдесят три, и с тех пор держал упаковку подгузников на верхней полке в шкафу), в помещениях не пахло мочой и Лизолом[2]. В комнатах также было спутниковое телевидение, в каждом крыле был буфет, и дважды в месяц проводились вечеринки с вином. С учетом всего, думал Дэйв, это вполне милое место для тех, чьи дни уже сочтены.
В саду между двумя половинами здания бушевало — почти оргазмически — раннее лето. Дорожки извивались, центральный фонтан бурно плескался. Бурная растительность была, тем не менее, аккуратно подстрижена и ухожена. Повсюду находились телефоны, по которым гуляющий, почувствовав перебои в дыхании или слабость в ногах, мог позвонить и попросить помощи. Чуть позже в саду народу прибавится, когда те, кто еще спит (или в общем зале получает свою дозу Fox News) выйдут, чтобы насладиться погодой, пока еще не стало жарко, но сейчас сад принадлежал Дэйву и Олли.
Когда они прошли сквозь двойные двери и по ступенькам добрались до внутреннего дворика, вымощенного плиткой (оба спускались с осторожностью), Олли остановился и начал рыться в глубоком кармане своей клетчатой спортивной куртки. Он вытащил оттуда серебряные карманные часы на толстой серебряной цепи и передал их Дэйву.
— Я хочу, чтобы ты взял их. Они принадлежали моему прадеду. Судя по гравировке под крышкой, он купил их, или ему их подарили в 1890 году.
Дэйв уставился на часы, раскачивающиеся в слегка подрагивавшей руке Олли Франклина, как на амулет гипнотизера, с удивлением и ужасом. «Я не могу их взять».
Терпеливо, как будто объясняя ребенку, Олли сказал: «Ты можешь, раз я тебе их даю. И я видел много раз, как ты восхищенно смотрел на них».
— Это фамильная ценность!
— Вот именно, и мой брат заберет их, если они будут в моих вещах, когда я умру. Что я и собираюсь сделать, причем довольно скоро. Возможно, сегодня ночью. Наверняка в течение ближайших дней.
Дэйв не знал, что сказать.
Тем же терпеливым тоном Олли продолжил:
— Мой брат Том гроша ломаного не стоит. Я никогда ему этого не говорил, это было бы жестоко, но я говорил это тебе много раз. Говорил же?
— Ну…да.
— Я поддерживал его в трех развалившихся бизнес-проектах и двух развалившихся браках. Уверен, об этом я тебе тоже многократно говорил. Так?
— Да, но…
— Я хорошо зарабатывал и хорошо вкладывал деньги, — сказал Олли, трогаясь с места и выстукивая тростью свой личный шифр «тап, тап-тап, тап, тап-тап-тап». — Я один из печально известного Одного Процента, который так поносят юные либералы. Не то, чтобы я сильно богат, не подумай, но мне хватает на комфортную жизнь здесь вот уже три года, при том, что я продолжаю оставаться для брата подушкой безопасности. Слава богу, для его дочери мне этого делать уже не нужно; Марта, похоже, действительно сама себя обеспечивает. Это уже облегчение. Я написал завещание, все четко и корректно, в этом я поступил правильно. По-семейному правильно. Поскольку у меня ни жены, ни детей, все достанется Тому. За исключением часов. Они твои. Ты был хорошим другом, так что, пожалуйста. Возьми их.