Сходство между двумя враждующими церквами было столь велико, что поражало все умы даже в античности. Начиная со II в., греческие философы занялись установлением параллелей между христианством и персидскими мистериями, и это явно должно было дать преимущества последним[35]. Апологеты, со своей стороны, настаивают на аналогиях, существовавших в этих двух религиях, и объясняют их как сатанинскую подделку под самые священные обряды их религиозной практики[36]. Если бы сохранились полемические труды митраистов, мы, несомненно, нашли бы в них те же обвинения, обращенные против их противников [37].
Мы не можем сегодня надеяться разрешить тот вопрос, который в свое время разделял этих современников, и который, разумеется, так и останется неразрешенным. Нам слишком мало известно о догматах и богослужении римского маздеизма, равно как и о развитии первоначального христианства, чтобы мы смогли установить, какие взаимные влияния сказались на их совпадавшем по времени росте. Тем не менее сходство еще не предполагает с необходимостью подражания. Многие соответствия между митраистским учением и кафолической верой объясняются общностью их восточного происхождения[38]. Некоторые идеи, ряд церемоний, должно быть, все же перешли из одной религиозной практики в другую, но мы чаще можем лишь предполагать о таких заимствованиях, нежели ясно их видеть.
Вероятным представляется то, что легенду об иранском герое пытались уподобить истории жизни Иисуса, и что последователи магов пожелали противопоставить митраистские эпизоды поклонения пастухов, вечерней трапезы и вознесения евангельским событиями[39]. Родящую скалу, из которой явилось божество света, даже сравнивали с камнем нерушимым, который был эмблемой Христа, на котором была основана Церковь, а пещеру, где истек кровью бык, — с той пещерой, в которой родился Иисус в Вифлееме[40]. Однако этот насильственный параллелизм мог выразиться только в карикатуре[41]. Серьезная причина неполноценности маздеизма заключалась в том, что он верил лишь в мифологического спасителя. Тот неиссякаемый источник религиозного чувства, который открыли проповедь и страсти распятого на кресте Бога, был недосягаем для поклонявшихся Митре.
Напротив, ортодоксальное или еретическое богослужения, постепенно сложившиеся в первые века нашей эры, могли найти не один источник вдохновения в этих мистериях, которые из всех языческих культов имели более всего черт, сходных с христианскими институтами. Мы не знаем, испытал ли ритуал церковных таинств и связываемые с ним чаяния в какой-либо мере влияние маздеистских обрядовых практик и догм[42]. Возможно, обычай молиться Солнцу три раза в день, на рассвете, в полдень и на закате, был воспроизведен в ежедневных молитвах Церкви[43], и представляется очевидным, что празднование Рождества было установлено на 25 декабря, поскольку в день зимнего солнцестояния отмечался день рождения непобедимого бога, т. е. его возрождение [44]. Выбором этой даты, повсеместно отмечаемой священными празднествами, церковные власти смогли в некотором смысле освятить народный обычай, который они не могли преодолеть.
Единственной областью, в которой мы могли бы в деталях установить объем заимствований, является область искусства. Митраистская скульптура, развившаяся в более древние времена, предоставляла ранним христианским мраморщикам множество моделей, которые и были ими приняты или приспособлены. Так, в образе Митры, открывающего пущенными им стрелами источник живой воды, они почерпнули вдохновение для создания изображения Моисея, ударяющего жезлом по скале Хорив. Верные устоявшейся традиции, они воспроизводили даже те изображения космических божеств, таких, как Солнце или Ветры, и на саркофагах, в скульптурных миниатюрах и даже в порталах римских церквей можно обнаружить следы влияния тех обширных композиций, которые украшали собой священные подземелья[45].
Не следовало бы, однако, преувеличивать значения этих сближающих факторов. Пусть даже христианство и митраизм обнаруживали черты глубокого сходства, главными из которых были вера в очищение души и упование на счастливое Воскресение, но их разделяли и не менее существенные различия. Важнейшим из них являлась полная противоположность их отношения к римскому язычеству. Культ маздеистских мистерий ценой всевозможных сделок и компромиссов стремился привлечь его на свою сторону; он пытался установить монотеизм, всецело при этом признавая политеизм, в то время как Церковь, если не всегда на практике, то по своим принципам была непримиримым противником всякого идолопоклонства. Первый из них с виду занимал более выгодную позицию. Эта позиция придавала персидской религии большую гибкость и лучшую возможность к приспособлению, и она привлекала на сторону тавроктонного божества всех тех, кто страшился мучительного разрыва с античными традициями и современным им обществом. Многие, несомненно, должны были отдать предпочтение догмам, отвечавшим их стремлению к более совершенной чистоте и к лучшему миру, но не вынуждавшим их порвать с верой своих отцов и с государством, гражданами которого они являлись. В то время как Церковь возрастала, зажатая в круг гонений, митраизму эта политика уступок обеспечивала сперва вполне терпимое к нему отношение, а впоследствии — покровительство публичной власти. Но она же мешала ему также освободиться от грубых или смехотворных суеверий, осложнявших собой ее ритуал и теологию; несмотря на свою строгость, она вступила в сомнительного рода союз с оргиастическим культом возлюбленной Аттиса и была принуждена тащить на себе весь груз его былых гнусностей или химер. Если бы этот романизированный маздеизм взял верх в борьбе, он увековечил бы не только все эти извращения языческого мистицизма, но и заблуждения лжефизики, на которых основывалась его догматика. Христианское учение, порвавшее с культом поклонения природе, сумело остаться свободным от этих нечистых примесей, и эта свобода от всех компрометирующих связей явилась залогом его величайшего превосходства. Сила его отрицания, его борьба против вековых предрассудков завоевала ему не меньше душ, чем те позитивные надежды, которые оно могло в них вселить. И в то время, как оно свершало чудо победы над древним миром, несмотря на законы и имперские карательные органы, мистерии митраизма были очень скоро упразднены, едва лишь государство сменило свое благосклонное отношение к ним на враждебность.