Говард Пул гнался за пожарной командой до самой бывшей оджибвейской резервации. Когда он выбрался на гребень, где недавно были шеф Халдейн со своей командой, и увидел научный городок в вуали синего света, сразу всплыли непрошеные воспоминания.
Воспоминания о словах, которые как-то вечером сказал ему Алан Стерн — физик Стерн, который, возможно, погиб во время ночных событий; Стерн, его дядя.
Говарду тогда было шестнадцать; математик-вундеркинд с интересами в области физики высоких энергий на пороге стремительной академической карьеры, которая одновременно возбуждала и пугала. Стерн в то лето приехал на неделю погостить. Он был знаменитостью: его фотография появлялась в журнале «Тайм», где «один из величайших представителей нового поколения американских учёных» красовался на фоне шеренги радиотелескопов где-то на западе. Он давал интервью национальному телевидению и публиковал статьи до того насыщенные математикой, что они выглядели оригиналами греческих папирусов. В шестнадцать Говард буквально боготворил своего дядю.
Стерн приходил в их дом в Квинсе, лысый и с экзотической бородой, бесконечно терпеливый к выслушиванию сплетен, любезный за столом и скромный, когда дело касалось его карьеры. Говард и сам научился терпению. Он знал, что рано или поздно его оставят наедине с дядей, и разговор начнётся, как всегда, с заговорщической улыбки Стерна и его вопроса: «Ну, что ты узнал о мире?»
Они сидели на заднем крыльце, наблюдая за светлячками, субботним вечером в августе, и Стерн ослеплял его сияющими вершинами науки: идеями Хокинга, Гута, Линде, своими собственными. Говарду нравилось, как от этих разговоров он чувствует себя и карликом, и великаном — подавленным величием ночного неба и одновременно частью его.
Затем, когда разговор начал затихать, дядя повернулся к нему и сказал:
— Говард, ты когда-нибудь задумывался о вопросах, которые мы не можем задать?
— Ты хотел сказать, на которые мы не можем ответить?
— Нет. Которые не можем задать.
— Я не понимаю.
Стерн снова откинулся на спинку стула и сложил руки поверх своей худой аскетической груди. Его очки в свете лампы над крыльцом казались матовыми. Стрекотание сверчков вдруг стало громче.
— Подумай о собаке, — сказал он. — Подумай о своей собаке — как её зовут?
— Альберт.
— Да. Подумай об Альберте. Он здоровый пёс, верно?
— Да.
— Умный?
— Очень.
— Получается, он нормально функционирует в терминах собачности. Типичный представитель своего вида. И он способен учиться, ведь так? Выполнять трюки? Учиться на собственном опыте? И он осознаёт своё окружение; он различает тебя и твою мать, к примеру? Он не дефективный и не в коме.
— Да.
— Но, несмотря на всё это, его понимание имеет границы. Это очевидно. Если мы говорим о гравитонах или преобразованиях Фурье, он не способен следить за нашим разговором. Мы говорим на языке, которого он не знает и не может знать. Эти концепции невозможно перевести; вселенная его ментальности попросту не способна их вместить.
— Допустим, — сказал Говард. — Я что-то упускаю?
— Мы сидим здесь, — сказал Стерн, — задавая глубокомысленные вопросы, мы с тобой. О вселенной и как она началась. Обо всём сущем. И если мы задаём вопрос, то, вероятно, рано или поздно мы сможем на него ответить. Так что мы полагаем, что знанию нет предела. Но, возможно, твой пёс делает ту же самую ошибку! Он не знает, что находится за пределами ближайших окрестностей, но если окажется в незнакомом месте, то может применить к нему исследовательский инструментарий, доступный ему, и вскоре он начнёт его понимать — в своей собачьей манере, с помощью зрения, обоняния и прочего. Его знанию также нет предела, Говард, кроме пределов, которые он не способен обнаружить. И так ли мы отличаемся от него? В конце концов, мы — млекопитающие, представители того же самого направления эволюции. Передний мозг у нас больше, но разница всего лишь в несколько унций. Мы задаём больше, гораздо больше вопросов, чем твой пёс. И мы можем на них ответить. Но если у нашего понимания в самом деле есть границы, они будут невидимы для нас так же, как они невидимы для Альберта. Поэтому: есть ли во вселенной что-то, чего мы не можем знать? И сможем ли мы когда-нибудь наткнуться на какой-то намёк на это, какое-то указание на тайну? Или она навечно останется вне нашей досягаемости?
Дядя поднялся и потянулся, всмотрелся во тьму за перилами крыльца и зевнул.
— Это вопрос для философов, а не физиков. Но, должен признать, он мне очень интересен.
Говарду он тоже был интересен. В ту ночь он не выходил у него из головы. Он лежал в постели, раздумывая о пределах человеческого познания, а звёзды горели в его окне, и слабый бриз охлаждал его лоб.
Он не забыл тот разговор. И дядя не забыл. Стерн упомянул о нём, когда пригласил Говарда к себе в Лабораторию Ту-Риверс.
— Это кумовство, — сказал Говард. — Кроме того — хочу ли я эту работу? Ты знаешь, все только о тебе и говорят. Алан Стерн сгинул в недрах какой-то федеральной программы, какая потеря!
— Ты хочешь эту работу, — ответил ему дядя. — Говард, ты помнишь тот наш разговор?
И он вспомнил его, слово в слово.
Говард пристально посмотрел на дядю.
— Хочешь сказать, что занимаешься тем вопросом?
— Больше того. Мы с ней соприкоснулись. С Тайной. — Стерн улыбался — несколько широковато, по мысли Говарда. — Мы наложили на неё лапу. Это всё, что я могу сейчас сказать. Подумай об этом. Позвони мне, если заинтересуешься.
Поневоле заинтригованный — и в отсутствие лучших предложений — Говард позвонил.
Он был проверен, одобрен и внесён в платёжную ведомость Министерства Обороны; три дня назад он приехал, и ему устроили экскурсию по части зданий комплекса… однако никто не объяснил конечную цель, фундаментальную причину существования этих бесконечных помещений, компьютеров, бетонных бункеров и стальных дверей. Даже дядя смотрел на него свысока и загадочно улыбался: всё станет ясно в своё время.
Он выехал на возвышение и увидел подёрнутые синим светом здания; увидел поднимающийся из центрального бункера дым. Хуже того, он увидел грузовик пожарной охраны и машину сопровождения, осторожно спускающиеся вниз по подъездной дороге; их было видно смутно и нечётко.
Он понятия не имел, что означает эта световая вуаль. Он лишь знал, что она представляет собой какую-то катастрофу, трагедию странной и необычной природы. В компаунде ничто не двигалось, по крайней мере, снаружи зданий. Там была собственная пожарная команда, но её не было видно нигде поблизости от дымящего центрального бункера — во всяком случае, Говард ничего такого не видел. От синего света в голове поплыло.
Возможно, они все мертвы. Включая дядю, подумал он. Алан Стерн был в самом центре проекта, уж это-то очевидно; Стерн был его лордом, его шаманом, его направляющей силой. В катастрофе с массовыми жертвами первым погиб бы Стерн. Вся эта флюоресценция намекала на некую разновидность радиации, хотя Говард не мог сказать, какую именно — что-то достаточно мощное, чтобы выбивать протоны из воздуха. Он знал, что в лабораторном комплексе имелись радиоактивные материалы. Он видел предупреждающие знаки на закрытых бункерах. Ему выдали плёночный индикатор, как только он прошёл через ворота.
Вот почему он приехал сюда следом за машинами пожарной команды Ту-Риверс. Он не думал, что пожарные-добровольцы из маленького городка подготовлены и экипированы для борьбы с радиоактивным пламенем. Вероятнее всего, они вообще не подозревали о подобной опасности. Их ошибки могут быть смертоноснее, чем они способны вообразить. Поэтому Говард выскочил из машины и рванул вперёд, намереваясь их предупредить — пока не поздно.
Однако он увидел, как грузовик замедлился и остановился, а потом, раскачиваясь, начал сдавать назад.