За что ей всё это?
Глава 3
Михалап
На чердаке Лариного дома сидел в самом его пыльном углу старичок.
Кто-то понимающий сразу признал бы в нём домового, причём - старинного, уважаемого. Рыжая окладистая борода до пояса, косматые лохмы и нависающие на глаза кудлатые брови - тому свидетельство. А не клочковатая щетина, как у какого-нибудь трёхсотлетнего молодняка. Да и одёжа на нём была соответствующая. Не кургузая одежонка, как это сейчас принято у современных подъездных да квартирных - клубные пиджаки, костюмы, плащики, шляпы, туфли лаковые со скрипом. А настоящее всё, тыщелетнее, хоть и слегка вылинявшее: добротный шерстяной армяк с шапкой мурмолкой, мягонькие юфтевые сапоги с отворотами да косоворотка из конопляной пряжи. Правда, это всё, в основном, на выход. К гостям, так сказать. Или когда сам в гости к иным домовым ходишь.
А на кажэн день была у него - кроме ещё одной небольшой закладочки в сундучке - стёганная куфайка со свалявшимся заячьим малахаем и кирзовые сапоги. От одного казака достались - от Акима, бывшего хозяина этой хаты, который в 30-е годы отсидел за своё казачество - уж очень удобно одевали тогда лагерных зэков. К слову сказать - не зря эта одёжа ему досталась, ведь Михалап - так звали этого домового - потащился вслед за Акимом на зону. Помогал ему там, чем мог, ютясь в его хлипком фибровом чемоданчике. А и чем мог-то? Так, по мелочи - лежак помягче сделать, вшей извести да уголовников, что харч у Акима отнимали, наказать слегка. Одного с дерева свалил - насмерть разбился. Другого закружил и в лес завёл - там его охранник и пристрелил, как беглеца. Третий руку себе на лесопилке циркуляркой отхватил - ту, которой еду у Акима выхватывал. Уголовники народ ушлый, они быстро сообразили, что к чему. Сказали - Аким слово знает, и больше его не трогали. Вот он и выжил - хоть и на слабом харче, но на целом, а не переполовиненном всякими хмырями. А известно сколько там, в зоне, народу-то от голода сгинуло, пока уголовники харю себе наедали. Тьма!
Так они и вернулись с Акимовым чемоданчиком обратно в эту хату - к детям и внукам Белоглазовым. Которые, к слову сказать, не больно-то ждали своего сидельца-отца, и к тому времени уже изрядно подросли. Честно говоря, они его чурались. Даже фамилию свою за то время, пока он отсутствовал, потихоньку сменили, затерев пару букв в конце. И стали вместо Белоглазовых - Белоглазы. Чтобы совсем уж отмежеваться от зэка Акима. Воспротивиться этому беззаконию и отказу от их старинного - где-то даже дворянского - казачьего рода было некому. Жена Акима, Настасья, не выдержав разлуки с ним, быстро угасла. За что Михалап немного винил и себя - оставил дом без пригляда и своей опеки, вот и пошло в нём всё наперекосяк. А теперь какие же Акимовы дети и внуки казаки? Так, одно название. Да и название-то уже не то. В комсомолию да в пионерию позаписались - друзей партийцев, которые все старые сословия отменили. Потому они теперь казачьих традиций не знают, а которые знали, забыли. Даже слово это и то с ошибками пишу. И вольных казачьих песен не знают. А как их Аким-то пел, на гармошке играючи - заслушаешься.
"Ой, за тума-а-аном нычогой нэ выдно..."
Да-а. Измельчал род. Так что фамилия Белоглаз для них - самое то.
К слову сказать, этого казака Акима уж давно и на свете нет, только память и осталась, что его стёганная куфайка да сапоги кирзовые, что домовой хранил. За родовое гнездо, в котором выросли целые поколения Белоглазовых, его измельчавшие внуки тоже не больно-то держались. Как только их родители померли, так и продали его. А деньги меж собой поделили. Пуст дом остался.
И выморочен. Не без его, Михалапа, участия, конечно.
И простоял он так пять лет.
А потом купили одни - даже в хату не заходя - чтоб их свело да скорчило! Но этих новых хозяев - пришлых людей с московских земель - Михалап быстро выжил. Нечего им в казачьей хате делать - кацапским рылом не вышли.
Он до сих пор со смешочком вспоминает свои проделки. У Михалапа тогда всё в ход пошло - и горели эти московиты, и потолок у них обваливался, и электричество, что ни день, перегорало да искрило. А самое главное - ночами он им спать не давал. Углы и стены дома трещали, будто вот-вот обваляться - и ведь обвалились однажды - пол под ногами волнами ходил, а в окна чудища всякие заглядывали. В общем, сбежали они.
Сняли себе где-то квартирку и оттуда, не показываясь, продавали хату Акима. Да всё бестолку. Три года это дело с места не двигалось. А почему? Когда приходили с риэлтором покупатели, то Михалап тут же к делу подключался и в глаза им всякие страсти напускал. Вот тем и казалось, что и стены-то в доме кривые, и крыша в дырках, и разводья от протечек на потолке. Да и соседи страхов добавляли, рассказывая им, что в этом доме нечисть водится. Они и сбегали отсюда, как осой ужаленные. А Михалапу того и надо.
Так бы домовой и жил здесь дальше в одиночестве, пока Акимова хата не рухнула бы от старости, никому больше не доставшись. Нет нынче стоящих людей, а всякая шушера ему тут без надобности. А потом - поскольку Михалап домовой авторитетный, не малец какой-то - нашёл бы он себе иное местечко для обитания. Нынче много строють - выбирай любой дом и хозяев на свой вкус!
И тут, нарушив все его планы, откуда-то взялась эта настырная старуха Полина.
Пока она документы оформляла, а её внучка Ларка в общежитии обреталась, всё ж поселилась эта старушенция в Акимовой хате. А куды ж ей ещё - издалека ведь. И тут уж Михалап душеньку себе отвёл, разгоняя скуку. Да и отвадить эту старуху хотел, пока не поздно. Так что пугал он Полину, как следует, ночные страхи на неё нагоняя. И в трубу гукал, и стены шатал по ночам, и, когда она вскакивала от страха среди ночи, по дому её водил кругами, пряча от неё выключатели и двери. Но ничего её не взяло. Купила Полина дом и они с внучкой Ларкой в него вселились.
Бабы здесь правят теперь, одним словом. Хотя не по-казачьи это.