Солнце садится. В брюхе урчит — мало еды, много травы. Кейс сзади сходит с ума, пытаясь делать вид, что все в порядке. Тазер привел нас к торговым рядам. Может, он хочет, чтобы мы угнали какой-нибудь автомобиль, — я уже положил глаз на прелестный маленький «мустанг», — но мы проходим через парковку и заворачиваем. Сверху то включается, то гаснет фонарь, как будто кто-то щелчками включает и выключает солнце, чтобы испортить мне вконец зрение.
Мусорные баки и бутылки, картонные коробки и запах гнилых фруктов. Такой хлам всегда попадается нам в аллеях. Такой хлам заставляет нас чувствовать себя как дома везде, где бы мы ни находились. Но вот впереди слышится шорох. Всхлип. Тазер отходит в сторону и садится, свесив язык в кривой ухмылке.
У меня нет оружия — хреново, что нет. Тазер никогда не просил меня драться для него, но придет день, когда попросит, и когда это дерьмо случится, у меня не будет ничего, кроме ножей.
Еще всхлип и гуканье. Головорезы не издают таких звуков, так что драться мы, вероятно, не будем. За мной идет Кейс: «А?» Но я не отвечаю. Мне нужно сохранять невозмутимость перед ним и Тазером. Я делаю несколько шагов вперед, пока тени не обретают истинные формы.
Это женщина, ребенок и собака.
Женщина белее бумаги там, где нет грязи, а грязи на ней много. В ее широко раскрытых глазах застыл испуг, она тянется к ребенку.
Ребенок на земле подле часто дышащей собаки — коричневой суки, кажется, овчарки, — изо всех сил присосался к ее животу. Черт побери, она его выкармливает. Кейс встает почти рядом со мной, лишь чуть позади, невнятным шепотом озвучивая мои мысли.
— И что нам делать? — бормочет он.
Я смотрю на Тазера. Обычно понять, что думает собака, если она не попрошайничает или не злится, сложно, но что-то в глазах Тазера, что-то темное и запутанное, посылает приказ прямо в мой мозг, и он звучит отчетливее слов.
Мерзость, — говорит он мне. — Убей его.
Боже! Я не успеваю совладать с собой, и у меня перехватывает дыхание, Кейс замечает это. Я поворачиваюсь спиной к женщине и обреченному на смерть младенцу и говорю Кейсу, чего хочет Тазер, приготовившись к его возмущению и страху.
Но Кейс только смотрит через мое плечо на ребенка и кивает.
— Мы легко с этим управимся, — говорит он. — Вокруг никого. Можем заодно и женщину прикончить.
— Нет, только его.
Я говорю не слишком быстро, но медленнее, чем хочется. Я никогда раньше не проливал крови, если только кулаками или ногами, и я никогда не убивал. Тазер, видимо, считает, что я готов. Видимо, это проверка. Я отказываюсь от мысли повернуть голову и опять посмотреть на него. Не такой уж я слабак, и мне не хочется им казаться.
Боже, мне и не представить, какой шрам я получу за это. Чем сложнее задание, тем сильнее впиваются собаки в тело, рвут его, оставляют отметину и шрам. Мои руки испещрены проколами и царапинами, но они мелкие, с возрастом могут совсем исчезнуть. Тогда мне будет нечем оправдать свою жизнь, нечем остановить других, чтобы они не издевались надо мной, будто я кусок дерьма, никчемный слабак.
— Я подержу женщину, — говорит Кейс, опять заглядывая мне через плечо, — а ты сможешь заняться ребенком.
Он предлагает его мне. Он знает свое место, он уважает меня, отдает мне должное — не покушается на то, чего пока еще не заслужил. Тазер ни за что не взял бы его на это дело без меня, и Кейс это знает и показывает мне, что он это знает. Только… черт!
Я вытираю руки о штаны, тяну время, размышляя. Мой нож прекрасно заточен, им проще простого убить младенца. С этим никаких проблем, только постараться, чтобы не заляпать одежду, когда он будет истекать кровью. Кейс позаботится о женщине, зажмет ей рот, пока с ребенком не будет покончено и кричать станет бессмысленно. Она и так по уши в дерьме и легко поймет, когда дело будет сделано, что лучше заткнуться.
Но как это сделать? Господи боже мой, я никогда раньше не втыкал ножа в человеческое тело. Я думал об этом бессчетное количество раз, когда все колотили меня, — это было до того, как собаки стали мне покровительствовать. Но я всегда думал, что убить придется в драке, когда некогда думать, нужно только бить.
Тазер рычит, от этого тихого рычания у меня сводит челюсть, я чувствую себя так, будто обоссался в штаны. Я смотрю на женщину. Она прижимает младенца к груди, чуть ли не душит его. Овчарка все еще лежит на земле. Возле ее белого живота я вижу маленькие коричневые комочки, свернувшиеся калачиками, кажется, их штук шесть. Ее щенки. Не двигаются. Видимо, женщина убила их, чтобы освободить место для своего малыша.