– Они могли, а мы нет, – уводя глаза от ног Сати, – парировал Давид. – Лично я не вижу в этой безумной фантастике никакого реального смысла. Сто тысяч долларов уже ушло за эти тридцать с лишним лет, это те деньги, что положил на счет клиники отец… А теперь они хотят еще почти столько же, еще на двадцать лет. Но эти деньги, которые у нас просят – это уже наши деньги, деньги нашей компании…
– Короче! – сказал Рон, поглядывая в сторону стола с напитками.
– Да-да, – пискнули хором Кати и Мини и оглянулись на дверь: оттуда уже явственно доносились запахи жареного мяса – ужин, видимо, совсем готов. Давид ведь пригласил всех не только на совет, но и на ужин с жаренными на гриле уткой и цыплятами.
– Я уже заканчиваю, – заверил Давид. – Я полагаю, что ненужный и бессмысленный эксперимент должен быть немедленно прекращен. Мы похороним отца, мы предадим его тело земле, как положено. И будем чтить его память всегда.
Давид закончил говорить с таким чувством, как будто произнес некролог. Да так, в сущности и есть, – успокоил он себя. Просто этот некролог маленький, предварительный, а другой, более длинный, он скажет на похоронах. Заранее напишет текст, достаточно трогательный и проникновенный.
– Папа, – громко спросила Эля, не вставая с ковра и продолжая держать бабушку за руку. – А где дедушкины деньги?
– Какие деньги? – Давид поднял брови. – Те, что он оставил клинике на свое содержание, закончились, но я уже об этом говорил…
Тут Давид заметил, поскольку смотрел в сторону Эли, что Сарра снова очнулась и смотрит пристально на него. Кто знает, как давно она пришла в свое сознание, он ведь не наблюдал за ней. Надо же, она совсем пришла в себя, склонилась к Эле и что-то говорит ей на ухо…
– Деньги, что оставил дедушка в наследство… всем нам! – сказала Эля так же громко.
– А-а-а… Деньги вложены в Компанию, ВСЕ. А тебя, кстати, в те времена еще на свете не было.
– Значит, мне ничего дедушка не оставил? – смутилась Эля.
– Ну почему же.. – улыбнулся Давид и обстоятельно, своим обычным значительным адвокатским тоном, продолжил: – В завещании есть пункт, который гласит, что будущим внукам он выделяет определенную сумму… – Давид кашлянул. – Я бы сказал, довольно значительную. Так что, ты и твой двоюродный брат Арик всё, что положено, получите на свой счет… по достижении совершеннолетия. И то при условии, что он… не сможет распорядиться сам, то есть… «вернуться».
– А если дедушка вернется?
– Если обстоятельства изменятся и ваш дедушка… – Давид резко запнулся и оборвал свою «адвокатскую» речь. – Не морочь мне голову! – вспылил он и перевел взгляд на Рони, как бы ожидая от него поддержки. Но Рони только сделал кислую мину, мол, сам разбирайся со своей дочкой.
– Она не морочит, – раздался из угла голос Сарры. – Внучка желает знать, на что она может рассчитывать. Это ее право.
– Я уже всё на эту тему сказал! И о своих правах она сможет заявлять только по достижении совершеннолетия. …Я предлагаю всем перейти в столовую, – уже более спокойным тоном предложил он.
Кати и Мини тут же подхватили свои юбки и встали с дивана. Сати покачивала ногой и призывно-насмешливо смотрела на Давида. Рон тоже встал и беспокойно оглядывался в угол на мать – что она еще вдруг выскажет. Но Сарра молчала. Она снова опустила тяжелые коричневые веки. Эля прижималась к ее ногам и снизу заглядывала ей в лицо.
Давид уже хотел двинуться к выходу, но резкий голос матери пригвоздил его к полу.
– Давид! Я отдаю часть своих денег, чтобы Якова привели в чувство сейчас! Пусть его разморозят! И будь что будет! – торжественно заключила Сарра и молитвенно подняла глаза вверх. И через маленькую паузу добавила: – Но я надеюсь на лучшее. Я надеюсь, что теперь его вылечат. И ты надеешься, не правда ли, дружок? – наклонилась она к внучке.
– Да! И я тоже надеюсь! – вскочила Эля и в восторженном порыве обняла бабушку, потом повернулась к отцу. – Дедушка к нам вернется, такой же красивый и веселый, как на фотографии! – и захлопала в ладоши.
Присутствующие в немом столбняке смотрели на них обеих.
Давид, чувствуя, что не в силах стоять на ногах, опустился на стул. Глядя на него, все обратно заняли свои места. Наступила тишина, напряженная до звона в ушах. Во всяком случае, Давид этот звон явственно ощущал. Вместе с этим противным звоном на него надвигалось видение: отец, веселый и красивый, такой как на фотографии, входит в бесшумно распахнувшиеся двери, приближается и сталкивает его со своего стула… садится на свое место… раскуривает свою трубку и объявляет, что приступает немедленно к своим обязанностям Главы Компании.
Раздался глухой стук, будто что-то свалилось, и все одновременно вздрогнули. Давиду даже почудилось, что это он упал со стула, как ни странно было ему такое предположение, поскольку он все еще ощущал себя прочно сидящим. Взгляды устремились в угол – так как все вдруг поняли, откуда произошел звук.
Сарра лежала, скрючившись, на полу, а Эля тормошила ее, пыталась приподнять неподвижное тяжелое тело… потом бессильно опустила руки, положила на бабушку голову и тихо заплакала.
Все молча наблюдали эту картину.
– Она увидела дедушку…– поднимая голову, сквозь прерывистые всхлипы сказала Эля. – Она сказала мне, что увидела его… Бабушка хотела встать, чтобы пойти навстречу… и упала… и больше не встает, – Эля разрыдалась.
Открылась дверь и молодая розовощекая кухарка в белоснежном передничке громко провозгласила, играя блестящими коричневыми глазками в сторону хозяина:
– Кушать подано! Пожалуйте в столовую!
В гостиную из-за спины кухарки хлынула волна аппетитных запахов. В противоположном от кадки с розами углу мелодично стали бить напольные старинные часы. Шесть раз. Именно на шесть был назначен семейный ужин. Который должен состояться в любом случае.
Не выходи из дома в плохую погоду
Жили-были старик со старухой. Неплохо жили. Может быть, даже хорошо. Старуха была невредная, да и старик с характером положительным. Детей у них не случилось, по причинам не очень понятным. В молодости некогда было этим вопросом заняться, по врачам ходить, и полагалось как-то: всё само собой произойдет, как-нибудь, авось. Но как-нибудь и авось не получилось, а после уж годы не те пошли, одно увядание тела и духа. Старуха ни теперь, ни раньше вслух не огорчалась по данному поводу, что старику странно иногда казалось, особенно в прежние годы, потому что он сам сильно переживал – конечно, когда-то, давно, а теперь что переживать, смешно будет. Хотя, и сейчас он порой печально задумывался и становился тогда мрачный. Вот был бы у них сын, или дочка, как им хорошо-то жилось бы, и поговорить и посоветоваться, и на внуков радоваться… В такие минуты старик уходил в себя, и не очень хотел разговаривать со старухой, хотя и понимал, что нет ее вины, женский организм – это такое таинство, в котором даже врачи не всегда разберутся, а всё же… кого-то же виноватить надо в ихней беде. А старуха… что ж, она и старухой себя считать не желала, следила за собой, одевалась нарядно и даже немного подкрашивалась, и шутить любила: «Я женщина непреклонного возраста». Старик был не против, пусть себе, если ее это веселит и развлекает. Старик любил свою Мару и считал, что женскую душу он понимает. Он ведь не мог заглянуть в глубины ее сердца и увидеть, что в них, глубинах, и что душа – это бездна, в которую лучше не заглядывать, этого он, конечно, не знал. Как не знал, чего на самом деле хочется милой и ненаглядной Марочке.
Так что, со стороны поглядеть, жили они хорошо. Года три, как хостель им дали, две комнатки, маленькие, правда, но всё, что необходимо, помещалось. В одной диван бежевый, почти новый, столик на колесиках – чай пить перед телевизором, две полки книжные, шкафчик узкий высокий для красивой посуды – раньше «горка» назывался. И спаленка с приличной кроватью под узорным покрывалом, двумя тумбочками по бокам, и двустворчатым платяным шкафом. А над кроватью бархатный синий гобелен с оленями – раритет по нынешним временам, и нисколько не поблек и не износился, не чета современным скоротечным вещам. И еще ведь кухонька имелась, и рядом, за белой сдвижной перегородкой, «сан-угол» – как называла это место Мара, то есть – небольшие, но полные хоромы и удобства. Этот хостель был из лучших в стране, им повезло необыкновенно, что туда попали, а то ведь есть такие дома… что лучше о них и не говорить. И соседи по хостелю подобрались приятные, вежливые, есть с кем поговорить, когда потянет в общество.