Еще накануне вечером, когда она ужинала с этими дамами, ей бросилась в глаза переменчивость их лиц, не только выражения, но и самих лиц — они делались то старше, то моложе, а порой и вовсе изменялись, хотя и не настолько, чтобы Софи могла заподозрить что-то сверхъестественное. Как актриса, она наблюдала эту способность своих соседок по столу с восхищением и завистью. Но, может быть, именно эта переменчивость была причиной того, что теперь, когда она обдумывала вчерашнее, ей никак не удавалось связать определенные лица с определенными именами или вообще вспомнить определенные лица. Словно она сидела с людьми другого цвета кожи, которые первое время кажутся тебе все на одно лицо, хотя, присмотревшись попристальнее, ты уже хорошо замечаешь разницу.
Одна из дам — одна-единственная — все же обратила на себя ее особое внимание. Она пришла, когда все уже сидели за столиками, темно-рыжие распущенные волосы вьющимися прядями струились у нее по спине и груди, спускаясь ниже пояса. В противоположность остальным, она была одета не в «дирндль», а в темно-серый горский костюм с расшитой зеленым узором курткой, какую носили присутствовавшие в зале мужчины. Когда же по прошествии некоторого времени, да еще выпив рюмку вина, она сняла куртку, то осталась в белой блузке из тонкой, прозрачной материи, сквозь которую просвечивали голые груди. В этот миг у всех дам невольно вырвался возглас «ах!», а мужчины дружно охнули. Фрейлейн Розалия фон Триссельберг, как ее называли, явно сознавала, какой эффект произвела ее экстравагантная выходка. Софи вынуждена была признать, что эта дама, выглядевшая значительно моложе, чем большинство остальных,— хотя вид, возможно, не соответствовал ее истинному возрасту,— имела в тот вечер наивысший успех. С некоторой завистью подумала Софи, что такое поведение, собственно, подобало бы ей, от нее, актрисы, скорее можно было бы ожидать номера в этом роде. Впрочем, костюм фрейлейн фон Триссельберг был очень красив, и Софи подумала, что надо будет заказать себе такой же, не обязательно же носить его именно в этом обществе. Поскольку она полногрудая, ей придется отказаться от прозрачной блузки и удовольствоваться полотняной рубашкой.
В отличие от фрейлейн фон Триссельберг, чья девичья свежесть напоминала распускающуюся почку, добрая Амариллис Лугоцвет,— она тоже пришла на этот вечер в сопровождении своей таксы и тоже выглядела моложе и красивее, чем в тот день, когда ее навестила Софи,— излучала в своей неброской красоте доброту и мудрость и не то чтобы материнскую, но все же некую покровительственную силу, готовую откликнуться на любую просьбу о помощи, хотя бы и такую пустячную, какую с наивной улыбкой высказала Розалия фон Триссельберг: она попросила Амариллис Лугоцвет застегнуть у нее на руке серебряный браслет с гранатами. Мол, сама она слишком неловкая, и браслет у нее все время болтается на тонкой предохранительной цепочке. И Амариллис Лугоцвет не сочла ниже своего достоинства защелкнуть ей замок браслета, при этом она настолько обнажила свою руку, что стал виден ее собственный серебряный браслет с гранатами, как две капли воды похожий на тот, что носила Розалия. От такого великодушного жеста притворно-наивный вопрос: «Как, и у вас такой же браслет?» — застыл на устах у Розалии, что же до Амариллис Лугоцвет, то она ответила на этот немой вопрос столь сдержанной улыбкой, что ее едва можно было счесть за таковую.
Смутно помнилось Софи, что однажды наступил момент, когда со всех сторон вдруг посыпались жалобы и сетования на человечество — его кляли за его злобность, за его коварство. Да и самой Софи внезапно открылись вряд ля уже поправимые ошибки, если не преступления везде и повсеместно совершаемые людьми, вопреки разуму к здравому смыслу. Страх и ужас охватили ее, едва лишь ее взору представилась картина грядущих бед — последствии этих человеческих заблуждений, Она почувствовала, что и ей самой, и всему человечеству, покинутому добрыми духами, духами-хранителями, Апокалипсис, которому подвергнутся не только те, кто его затеял, подпав власти темных сил, но и все живое на Земле. Никто не сможет остановить эту однажды запущенную самодействующую машину.
Ей привиделся мир после полного разрушения - буйная растительность со страшной быстротой покрыла Землю чащей метровой вышины, настолько плотной, что в ней не могло бы обитать ни одно живое существо. Взгляд ее проник в глубь этой чащи, по стеблям невиданных растений опустился вниз, до самой почвы, и она увидела слои мертвых тел, чья гниющая плоть питала собой корни растений,— они с чавканьем тянули из нее соки, претворяя их в огромные мясистые листья и цветы, полыхавшие болезненно-яркими красками, до тех пор, пока ничто, кроме странного запаха, не напоминало больше об их первичном источнике и обратном обмене веществ. В смятении и ужасе от этой картины будущего запустения, в которой нет-нет да и мелькали, среди цветов и листьев, лица вчерашних господ и дам, она уже не вполне отдавала себе отчет в том, были ли они частью видения иди же вторглись в него лишь потому, что витали у нее перед глазами.