Грушевое дерево было на своем месте. Также и столик под ним, и скамейка. Но похоже было, что ими не пользуются. В нескольких шагах оттуда, под яблонями, была расставлена плетеная мебель, довольно красивая, если не считать ее блестящей броско-алой окраски.
Возможно, Софи была несправедлива к людям, жившим теперь в этом доме, но она упорствовала в своей несправедливости. Эта упрямая несправедливость немного облегчала Софи горестные чувства, которые обуревали ее с той минуты, как она решила сюда подняться.
В последние годы Зильбер давал, понять ее матери, что дом надо продать, но она и слышать об этом не хотела. «Куда ж я денусь,— говорила она,— если продам этот дом? Я люблю путешествовать. Но путешествовать все время я не могу. Жить в городской квартире? Нет, я хотела бы умереть здесь». То был первый случай, когда ее мать приняла в расчет возможность собственной смерти: Видимо, она уже тогда чувствовала себя больной. Но ни Софи, ни Зильбер этого не заметили. Может быть, оттого что были поглощены той странной игрой ожидания и откладывания, которая началась между ними.
Софи и теперь искала и не находила в себе чувство вины перед матерью за эту свою игру с Зильбером. До такой степени Зильбер освободил ее от всякой ответственности. Властность матери, ее спокойная уверенность в обхождении с людьми делали невозможной и самую мысль о каком-то соперничестве с нею. Застигни она даже Софи в объятиях Зильбера, она великодушно бы закрыла на это глаза, даже не задумавшись всерьез над «ложным шагом», как она скорее всего назвала бы подобную вольность. Когда они куда-нибудь ездили,— а мать брала Софи с собой в путешествия, когда только могла это себе позволить, чтобы девочка не чувствовала себя «деревенщиной»,— она сама просила знакомых мужчин, нередко толпившихся вокруг нее, уделять больше внимания ее дочери. Девочка, правда, еще не вполне определилась, но рано или поздно эти господа будут счастливы оттого, что знали Софи совсем юной.
Софи действительно встречала потом кое-кого из этих люден, но отвергала все их любезности и старалась не поддерживать с ними никаких отношений. Она не желала водить знакомство ни с кем из тех, кого близко знала ее мать.
Кто же все-таки был ее отцом? С тех пор как наследование в семье фон Вейтерслебен пошло по женской линии, У дам этой фамилии стало традицией, что они не знают своих отцов. Сама Софи никогда этим особенно не интересовалась, разве что в переходном возрасте, когда у нее нет-нет да и являлась шальная мысль, что ее отцом мог быть Зильбер.
Однажды, как ей представлялось тогда, она была уже близка к разгадке. Долго и упорно, неделю за неделей обрабатывала она старую экономку, которая жила у них в доме еще до рождения Софи, ловила минуты, когда они оставались вдвоем, чтобы осторожно ее порасспросить, и ее усилия увенчались тем, что она узнала: Зильбер ей не отец, наверняка. В критический момент он находился совсем в другом месте, хотя в то время уже знал ее мать, но вот близко ли знал, этого не могла сказать и экономка. И про других мужчин, знакомых ей только по фотографиям, она узнала также, что ни один из них не мог быть ей отцом. Но когда после стольких отрицательных ответов она стала требовать положительный, экономка резко оборвала ее и заявила: пусть Софи оставит ее в покое и лучше спросит свою мать. Только она одна и может дать ей ответ.
Обидевшись на экономку за грубый тон, Софи на время прекратила свое дознание, а когда она захотела его возобновить, глухота старухи, заметная еще раньше, усилилась настолько, что, отвечая на вопросы, она кричала или делала вид, будто ей приходится кричать, и у Софи не хватило духу нарушить это единственное, но строгое табу в истории семьи.
В школе ее иногда дразнили безотцовщиной, но она отражала нападки с большой отвагой и самоуверенностью, так что ее скоро оставили в покое, приняв эту ситуацию как должное,— то же самое происходило и до нее со всеми девицами фон Вейтерслебен. У нее даже оказалось преимущество перед другими детьми без отцов,— а их было много,— ибо ее отец был действительно неизвестен и вокруг этой таинственной фигуры могли складываться любые легенды. Одна из ее лучших подруг даже высказала однажды предположение, что это, наверное, был какой-нибудь князь,— она видела, как Софи развернула салфетку с завтраком и на салфетке была вышита маленькая корона. Они тогда читали в школе сказку про младенца, найденного в королевских пеленках. Софи так забавлялась наивностью своей школьной подруги, что даже рассказала о ней матери, и они вместе от души посмеялись. Но на том оно и осталось — мать не обронила ни малейшего намека на состояние или звание ее родного отца.