Родила она так неожиданно и быстро, что к ней не успели даже вызвать врача. Старая повитуха, которую второпях привели из деревни, расположенной невдалеке от ночлега труппы, помогла, насколько еще надо было помочь. Не прошло и двух дней, как учитель с женой приехали за новорожденным. Сошлись на том, что мальчику дадут имя Клеменс, а Софи успокоили, заверив ее, что со временем, когда у нее будет более обеспеченная жизнь, она сможет взять ребенка к себе. Но ради блага ребенка, чтобы не нарушить его нормального развития, этого не следует делать до достижения им четырнадцати лет, то есть не ранее того времени, когда он сможет принимать решения сам.
Без слез, сухими глазами, смотрела Софи, как жена учителя завернула младенца в заранее припасенные теплые пеленки и одеяльца, прижала к своей большой груда, успокаивая его всеми теми бессмысленными звуками, на которые так изобретательны няньки, когда им надо расположить к себе ребенка. На прощание учительша поцеловала также Софи и со слезами пообещала ей, что дитя не будет знать недостатка ни в чем, ну ни в чем решительно. После этого они уехали. Адрес их знал только директор.
Через несколько дней Софи начала медленно пробуждаться от своей апатии, окруженная заботой и ласками всей труппы, которая первую ее улыбку отметила маленьким праздником. Внешне она скоро опять стала прежней; Стала опять «маленькой графиней», всеобщей любимицей, да и в душе не переживала трагедии Только время от времени ощущала внутри какую-то странную пустоту, которую не могла объяснить себе ничем иным кроме как утратой ребенка. Но в своей наивности она переосмыслила тоску по ребенку в ощущение физической потери — потери живота, ей не хватало его, и моментами у нее ломило поясницу, словно она все еще на сносях.
В последние недели перед тем, как разрешиться от бремени, она снова приучилась спать одна, и если дальше, по истечении шести недель, этого уже и не делала, то все же стала осторожнее, равно как и ее партнеры, с тем успехом, что больше она ни разу не забеременела.
Ее товарищи делали все, чтобы заставить ее забыть о ребенке. Никто о нем не заговаривал, в том числе и директор. А Софи все больше боялась о нем спросить. Она настолько засомневалась в его существовании, что иногда даже спрашивала себя, действительно ли она его родила или все это ей пригрезилось и теперь она только время от времени принимает эти грезы за реальность. Когда однажды, собрав все свое мужество, она спросила директора, как поживает маленький Клеменс,— она и тут не осмелилась сказать «мой ребенок»,— он отвернулся от нее, словно что-то другое приковало его взгляд, и сказал: «Ну, как он поживает — разумеется, хорошо. Но больше не спрашивай — без толку».
С этого дня она перестала задавать вопросы, утешая себя мыслью, что мальчику во сто крат лучше там, где он сейчас, чем было бы у нее, ведь она так неопытна и беспомощна.
Конечно, позднее, когда она станет артисткой, а он будет уже достаточно взрослым, чтобы ее понять, она даст ему хорошее образование и, если он пожелает, возьмет его к себе. Прежде всего она возьмет его под защиту от заботливой властности приемных родителей, если он, например, пожелает выбрать себе не ту профессию, которую они для него наметили,— иначе как заботливыми и властными она себе приемных родителей не представляла. Позднее она, конечно, сможет быть ему более полезной, твердила она себе, если он будет нуждаться в чуткой собеседнице, покровительнице или в ком-то еще. Она сделает все, чтобы ему помочь, если только она ему со временем понадобится — она и ее помощь, когда бы это ни произошло.
Два года спустя по воле обстоятельств труппа распалась. Смесь напыщенной патетики, цирка и балагана,— труппа постоянно таскала за собой будку, в которой посетители могли стрелять по бумажным розам, причем Софи нередко приходилось ее обслуживать,— во время начинавшегося экономического бума это уже мало кого привлекало. Люди не желали больше грошовой роскоши, которая слишком напоминала им то убожество, каким они вынуждены были довольствоваться в худшие годы, и предпочитали что-нибудь более солидное.
Директор не располагал достаточными средствами для того, чтобы, в соответствии с новыми вкусами, придать солидность своему маленькому зрелищному предприятию. Он и так достаточно долго откладывал окончательный роспуск труппы, но когда уже ничего другого не оставалось, то, хоть при прощании и лились горькие слезы и произносились клятвенные заверения вроде: «Вовек не забудем, до гроба!» — все же на самом деле многие были искренне рады, если им удавалось где-то пристроиться — в другой театре, в более крупном цирке или в парке с аттракционами какого-нибудь большого города, снова регулярно получать жалованье и досыта есть.