Там лежало всего пять тысяч долларов от всех "денег Хьюза" (моя выплата Эдит старого долга, тянувшегося с покупки дома на Ибице), но швейцарцы, очевидно, не собрались делать различий: они бы арестовали все, включая наследство Эдит. Налоговое управление заморозило все наши банковские и брокерские счета в США и требовало выплаты пятисот тысяч долларов в качестве налога на семьсот пятьдесят тысяч, "заработанные" в 1971 году, несмотря на все мои заявления о том, что деньги должны быть возвращены "Макгро-Хилл". Само издательство, в свою очередь, еще больше усложнило финансовую картину, через своих юристов отказавшись принимать деньги, пока мы не признаем свою вину. Оно не хотело, чтобы мир подумал, будто бы нам простили наше гнусное преступление.
– Так что прекращай самокопания, – приказал я Дику. – Если ты думаешь, что общество не станет мстить уродам вроде нас, выставившим истеблишмент идиотами, то просто обманываешь себя. Самое худшее еще впереди.
Как только Дик осознал, что вместе со мной висит на самом краю цистерны с кипящим маслом, то снова стал самим собой – не таким веселым, как раньше, но, по крайней мере, более или менее вменяемым – и репетиция перекрестного допроса пошла куда лучше.
Помимо необходимости подготовки к нашему выступлению перед присяжными была еще одна причина, по которой мы дневали и ночевали в офисе Мори. Эта причина была предельно проста: мы стали знаменитостями. На нас глазели везде и всюду: на улице, в ресторанах, даже в гостинице "Челси". Скоро я понял, что знаменитость – это изгой общества: ее преследует каждый прохожий, ей чужды радости анонимности, и в результате она полностью лишена покоя и личной жизни. Когда ты известен, каждое твое слово обязательно напечатают в газете, да еще переврут до неузнаваемости, даже если тебе взбредет в голову спросить: "Который час?" В первый раз, или даже в десятый, подобное отношение тешит тщеславие, но в сто первый вызывает физическое истощение. Два раза, тем не менее, мне удалось хорошо посмеяться. Как-то утром в кафе на углу 23-й улицы и 7-й авеню невысокий, потрепанный мужчина средних лет в ветровке подошел ко мне и сказал:
– Слышь, мужик, мистег' Иг'винг, блин, хочу, чтобы вы знали, пг'олетаг'иат за вас.
Через несколько дней, когда я проводил приходящую няню до дому и уже за полночь возвращался в гостиницу, мне преградил дорогу пьяный.
– Хочу сказать тебе кое-что, – заявил он, – потому что знаю, кто ты такой.
У него были красные глаза и весьма опасный вид. Когда он ткнул меня пальцем в грудь, я подумал, что опять попал в неприятности, и осторожно ответил:
– Хорошо.
– Парень, не возвращай ни цента из тех денег, – прошептал он.
Надо сказать, мы сделали неплохую кассу средствам массовой информации, но через некоторое время все перестало иметь для меня значение, кроме неизменного ответа "без комментариев", только разжигавшего аппетит журналистов, жаждавших чего-то более существенного. Были ли мы героями? Антигероями? Я сам не мог в этом разобраться. Добейся мы настоящего успеха, мы могли бы чувствовать себя героями – хотя мир никогда об этом не узнал бы. Но мы провалились. Может быть, в смиренном мире американского среднего класса, где лишь единицы пытаются свернуть с проторенного пути, даже провал совершенно сумасшедшего, безумного плана считается абсолютным успехом? Каким бы ни был ответ, он в любом случае не имел значения. Все просто: мы создали вымышленную автобиографию, попытались осуществить свою мистификацию и потерпели неудачу. Я все еще был самим собой. Пять или шесть лет назад, в другой книге, я написал: "Люди носят маски, на которых изображены портреты того, кем они хотят или кем должны быть. Благоприятный случай или удача не меняют человека, лишь снимают с него маску. Ваше истинное лицо может вас удивить, впрочем, это происходит постоянно. Но это лицо было там всегда".
В офисе Мори мы могли быть самими собой: здесь адвокаты исчислили и взвесили наше преступление до последнего слова, до малейшей детали. Мы были не образцами, объектами жадного любопытства, но людьми, о которых кто-то мог бы сказать: "Они здесь милостью Господней..."
Мори вскоре перестал быть просто нашим адвокатом – он превратился в друга. Он доверял нам полностью, дал ключ от офиса, чтобы мы могли приходить и работать даже ночью. У нас были и ценные документы, которые нужно было охранять. К концу первой недели мы получили код к сейфу фирмы. Я растрогался.
– Ты только подумай, – сказал я Дику. – Они доверили мне шифр к сейфу. Разве они не знают, что я "мошенник года"?
Дик вернул меня на землю.
– Это просто лишнее тому подтверждение, – ухмыльнулся он, тряхнув мою руку.
Мир за стенами офиса Мори стал для нас полосой препятствий и дикими джунглями. Но даже эти джунгли было не сравнить с тем, что каждый вечер ждало меня в гостинице "Челси". Там, в нашем двухместном номере на четвертом этаже, мы с Эдит каждую ночь создавали свой собственный, личный ад. Взаимные обвинения, слезы, извинения, снова обвинения, плачущие дети и Дик, в конце концов сбегающий в спасительную пустоту собственной комнаты. Иногда до трех или четырех часов утра гнев Эдит сочился из нанесенных мною ран, раз за разом один вид моего лица заново вскрывал их. Час за часом я умолял, упрашивал, каялся и извинялся.
Но мои страдания были ничтожны по сравнению с ее болью. Эдит – жертва, жертва своей любви ко мне, жертва доверия и наивности. Я попросил ее съездить для меня в Цюрих в качестве курьера, она согласилась, и теперь мне наконец открылась причина. В это трудно было поверить, но я знал Эдит, знал, что все сказанное ею – правда.
– Я догадывалась о вас с Ниной, – сказала она. – Понимала, что на самом деле ничего не кончилось. Я думала, это сделает нас ближе друг другу, ведь нам так не хватало близости. И я подумала, хотя сейчас меня тошнит от того, какой же дурой я была, что, если я выполню твою просьбу, ты будешь достаточно занят, чтобы держаться подальше от неприятностей.