Кажется, им этого мало. Младший теперь лежал неподвижно, но Стоур все еще ползал на полу каюты. Эге, да он встает!
— Сильный, — вслух произнес старик.
Надо кончать. Это убьет их, пусть. Выхода не остается. Рука его с трудом протянулась и обхватила рычаг, который прошел уже три четверти пути. Он толкнул его дальше, почти до конца.
Тяжесть огромной черной гирей ударила в живот. Старик захрипел и на какое-то время ослеп. Кресло под ним задрожало, точно живое. Сознание померкло, вернулось и снова исчезло. Когда он пришел в себя, в глазах еще стоял мрак. «Темна твоя дорога, странник…» Мысли путались и расплывались, будто их тоже давило перегрузкой.
«Трудно, но я выдержу, — думал старик. — Не привыкать. Бывало тяжелее. А с ними все кончено».
Он с трудом раскрыл глаза. Неясные тени метались перед взором, вспыхивали и рассыпались радужные кольца.
Что-то корчилось и копошилось на экране.
— Не может быть! — выкрикнул старик, но горло издало лишь клокочущие звуки.
Он никак не мог толком разглядеть их каюту, и плакал. Вид старика сейчас был страшен. Из углов черного рта текла слюна. Он увидел свою руку, которая сама, как отдельное существо, ползла по пульту, цепляясь за тумблеры. Ее белые прозрачные пальцы, трясясь, дотронулись до рычага, который острым красным языком торчал из панели. И миллиметр за миллиметром вдавили его до конца.
Стоур слегка мычал, пока Марич оттирал загустевшую кровь с его лица. Их капсула кувыркалась среди звезд, и они сидели внутри, как два жука в пустом орехе.
— Он нас чуть не убил, — с чувством вымолвил Стоур, — мы выскочили из корабля буквально в последний момент.
— Мы потеряли его? — спросил Марич, массируя ему плечо.
— Ничуть. Придем в себя, а потом поищем корабль в пространстве.
Сев, Стоур стащил мокрую от пота рубашку с оторванным рукавом и, разглядывая ссадину на локте, добавил:
— А если не мы, так с Земли его найдут. Никуда не денется.
Через два часа Марич засек «Алкагест».
— Уже не ускоряется, — произнес он, не отрываясь от приборов, — а курс прежний.
— Отлично, это упростит переброс.
Стоур замер, сосредоточиваясь. И минуту спустя капсула прильнула к борту корабля.
Когда они шагали по его коридорам, удары подошв спешили вперед, как гонцы с недоброй вестью.
В рубку первым вошел Стоур. Он увидел пилота, неподвижно сидящего в кресле, только голова чуть свесилась набок. Стоур наклонился к нему и вдруг отпрянул.
— Мертв, — тихо сказал он.
— Убил сам себя? Наверное, не выдержал. — Марич встал рядом, стараясь не глядеть на лицо старика.
— Вряд ли нарочно, — отозвался Стоур, — скорее, переоценил возможности. В любом случае он упростил нам задачу.
— Что же теперь будет?
Стоур посмотрел куда-то мимо младшего.
— Ничего. Мы возвращаемся на Землю.
— А люди на станциях?
— Они теперь не представляют опасности. Ведь это был последний пилот. Пойдемте, коллега.
Марич провел рукой по металлической панели.
— Жаль будет уничтожать корабль. Занятная машина. Мне кажется, я бы сумел разобраться, как она устроена, и научиться управлять.
Он вопросительно посмотрел на Стоура, но, встретив его выразительный взгляд, отвернулся и вышел из рубки.
Александр Шалимов
Дьяволы сельвы
— Зеленые дьяволы, босс. Рабочие отказываются идти туда…
По холеному розовому лицу Арчибальда Кроу промелькнула брезгливая гримаса. Однако он сдержался. Неторопливо протянул массивную, унизанную перстнями руку, поправил листок перекидного календаря, завернутый струей воздуха от бесшумного вентилятора. Подрегулировал скорость… «Проклятая жара; кондиционеры выходят из строя, а эта штуковина только раздражает», — он покосился на сверкающий никелем корпус вентилятора.
После бессонной ночи Кроу все раздражало: и обжигающее утреннее солнце, и влажная духота в саду, и тепловатый душ, и эта кажущаяся прохлада в кабинете. Ничего себе прохлада! На термометре, который держит бронзовый фавн, торчащий среди телефонных аппаратов, двадцать девять по Цельсию. Конечно, поменьше, чем снаружи, но стоит пошевелиться — и кожа становится липкой от пота. Он распрямил спину, с отвращением почувствовал, что рубашка уже прилипает к лопаткам.
«И этот идиот, — Кроу вскинул глаза на темно-коричневое морщинистое лицо Лопеса, — опять несет какую-то блевотину…»