В Гангтоке я застала одного Бермиак Кушога: лама из Энше уехал в Тибет, в Жигатзе и вернулся только через несколько месяцев, Давасандюпа пригласили переводчиком британского представителя на Китайско-Тибетскую конференцию в Индии. Старый махараджа умер и ему наследовал его сын Сидкеонг-тюльку, которой не мог уже много времени посвящать изучению ламаизма. Составленные мною путевые планы нельзя было реализовать, все препятствовало осуществлению моих желаний. Мало-помалу мне стало казаться, будто все окружающее дышит неприязнью. Меня преследовали какие-то невидимые существа, убеждали уехать, гнали прочь, внушали, что все равно не позволят ни совершенствовать мои познания в ламаизме, ни продвигаться дальше в глубь Тибета. Эти существа стали являться мне наяву. Я видела, будто они ликуют уже после моего отъезда, радуются моему изгнанию.
Можно было объяснить все явления лихорадкой, неврастенией, вызванной неудачами и усугубляемой умственным переутомлением. Некоторые, может быть, усмотрели бы здесь действия оккультных сил. Чем бы это ни было, мне не удавалось справиться с состоянием одержимости, граничившим с галлюцинациями. Успокоительные средства не помогали. А не поможет ли мне перемена обстановки?
Пока я размышляла, где мне устроиться, не покидая Гималаев, владыка Сиккима, сам того не подозревая, предупредил мое желание, предложив мне поселиться в Подангском монастыре, расположенном в пятнадцати километрах от Гангтока в лесах, почти постоянно окутанных густыми туманами.
Отведенное мне помещение состояло из огромной угловой комнаты на втором этаже храма и необозримой кухни, где по тибетскому обычаю спали два слуги. Свет небесный вливался в мое жилище через две колоссальные амбразуры. С таким же гостеприимством они пропускали ветер, дождь и град сквозь отверстия, зиявшие по обе стороны каждого окна, так как слишком узкие рамы касались стены только по вертикали.
В одном углу зала я разложила книги на выступе стены и расставила складные стул и стол — это был мой кабинет; в другом углу подвесила к балкам потолка палатку и поместила туда свою походную кровать — это была спальня. Середина комнаты, слишком щедро вентилируемая ветрами всех сторон света, служила чем-то вроде гостиной, где в хорошую погоду я принимала посетителей.
Что меня в Поданге восхищало, так это церковная музыка. Я наслаждалась концертами по два раза в день — утром перед рассветом и вечером на закате солнца. Оркестр был чрезвычайно скромным: он состоял из двух «гиалингов» (род гобоя), двух «рагдонгов» (гигантские тибетские трубы от трех до четырех метров длиной) и двух литавр. Колокольчики низкого тона в особенном, принятом в храмах Востока ритме, прозванивали прелюдию. После паузы глухо рокотали рагдонги. Затем одни гиалинги исполняли медленную музыкальную фразу, бесконечно трогательную своей простотой, и снова ее подхватывали, уже с вариациями и под аккомпанемент низких голосов рагдонгов. В финале, подражая отдаленным раскатам грома, вступали литавры. Печальная мелодия струилась плавно, подобно водам глубокого потока, без прорывов, без блеска, без вспышек страсти. Она дышала неутомимой тоской, будто все страдания душ, кочующих из мира в мир с начала мироздания, изливались в ней в одной бесконечно усталой и безнадежной жалобе.
Какой, сам, не ведающий о своем гении, музыкант услышал этот лейтмотив вселенской скорби и каким образом с подобным разношерстным оркестром удавалось людям, явно не наделенным никаким художественным чутьем, передавать его с такой раздирающей сердце убежденностью? Эту тайну они не смогли мне объяснить. Приходилось слушать, не мудрствуя лукаво, глядя, как занимается над головами заря или как меркнет вечернее небо.
В Поданге помимо обычного богослужения я имела возможность присутствовать на некоторых ежегодных церемониях, имеющих отношение к демонам. Аналогичные обряды мне пришлось позже видеть в Тибете, где они совершаются с большей торжественностью. Но, по моему мнению, пышность лишает их красочности глухих гималайских лесов. Колдовство не любит яркого света и толпы.
Прежде всего, трапа проветривали Махакалу, все остальное время года хранящегося на замке в шкафу вместе с приношениями и колдовским реквизитом.