Следуя древнему обычаю налджорпа (я носила облачение налджорпа), с наступлением вечера я закуталась в свой «зен» (монашеская тога) и направилась к месту успокоения бренных останков с намерением провести там ночь в одиночестве, предаваясь медитации. Я медленно взбиралась по крутой тропинке. Почти полная луна волшебным светом заливала степь, раскинувшуюся от подошвы горы до далеких хребтов, выступавших аспидно-черными зубцами вершин на бескрайнем светлом небе. Ночные прогулки по этим просторам исполнены очарования: так бы и шла всю ночь. Но цель моего путешествия — место погребения — было меньше чем в часе ходьбы от моей палатки. Я уже почти дошла, когда вдруг странный крик, хриплый и в то же время пронзительный, разорвал безмятежное безмолвие спящей пустыни. Звук повторялся снова и снова, потом его сменил ритмический звук тамбурина. Этот язык был мне понятен. Кто-то, без сомнения один из учеников Рабджомса, опередил меня и совершал возле растерзанного трупа обряд «тшед».
Рельеф местности позволил мне незаметно добраться до горной расселины и притаиться там во мраке. Из своего укрытия я хорошо видела колдующего монаха. Это был тот самый изможденный трапа, отказавшийся от моего лечения. На свою обычную одежду он накинул монашескую тогу и, несмотря на то, что она была не в лучшем состоянии, чем остальное его рубище, складки ее придавали высокому тонкому силуэту молодого человека необычайно внушительное достоинство. Когда я приблизилась, он читал «мантра Пражнапарамита»:
Затем донг-донг — монотонный низкий звук тамбурина стал реже и незаметно замер. Монах, казалось, погрузился в медитацию. Через мгновение он встал, плотнее закутался в складки своего зена и высоко поднял канглинг в левой руке. Тамбурин зазвенел воинственное стаккато, а юноша вызывающе выпрямился, как бы давая отпор невидимому противнику.
— Я, налджорпа, не знающий страха, попираю ногами свое «Я», демонов и богов! — воскликнул он.
Затем, еще повысив голос, приглашая святых усопших лам, «йидамов» и «кхадома» присоединиться к нему, он начал ритуальный танец. Каждое восклицание «я попираю ногами» он действительно сопровождал топаньем и ритуальными выкриками «тсем шее тсем». Его вопли все усиливались и стали оглушительными. Юноша снова поправил складки волочившейся по земле тоги, отложил в сторону тамбурин и свою зловещую трубу и, схватив в одну руку камень, а в другую колышек, монотонно бормоча нараспев, начал укреплять палатку. Палатка эта, маленькая, из тонкой ткани, вероятно, бывшей когда-то очень давно белой, в лунном сиянии казалась сероватой. Вырезанные из серой материи священные слоги «Ом-А-Хум» украшали с трех сторон ее полы, образующие стенки, а крышу обрамляли оборки, окрашенные в пять мистических цветов. Все это выцвело, полиняло и имело убогий вид.
Скелетообразный монах был возбужден. Его взор блуждал от разорванных перед ним кусков трупа к видимой части горизонта, где обманчивый свет луны видоизменил и растворил все очертания, превратив ландшафт в неверное тусклое сияние. Как будто в нерешительности, он несколько раз со вздохом провел рукой по лбу; наконец, по-видимому, собравшись с духом, он схватил нервным движением свой канглинг и извлек из него, все ускоряя темп, ряд громких звуков отчаянный призыв на все четыре стороны света. После этого он влез в палатку.
Что мне было делать? Вторая часть обряда должна была совершаться в палатке. Мне уже ничего не будет видно. До меня доносилось только невнятное бормотание священных текстов, прерываемое жалобными стонами. Лучше было уйти.
Стараясь не шуметь, я выскочила из своего убежища. Вдруг раздалось глухое рычание, и мимо меня промелькнул какой-то зверь. Я потревожила волка. Его до сих пор отпугивал поднятый налджорпа шум. Но когда воцарилась тишина, волк отважился подойти ближе к предназначенному для него и его собратьев угощению. Я уже спускалась по горному склону, когда меня остановил вопль:
«— Я плачу долги. Насыщайтесь плотью моей, — завывал трапа. — Идите сюда, голодные демоны. На этом пиру плоть моя превратится в самые лакомые для вас яства. Вот плодородные нивы, зеленые леса, цветущие сады, пища чистая и кровавая; вот одежда, целебные лекарства… Берите, вкушайте». (Слова ритуальных заклинаний).[30]