часть русской эмиграции, которая отреклась от прошлого - монархизма, и не приемлет
настоящего - большевизма, порожденного… этим прошлым”. Далее он объяснял, чем
страшна новая социальная революция: “Общество в целом только тогда прогрессирует и
поднимается на высшую ступень, когда в нем накопляется достаточно энергии, опыта и
сил, чтобы сделать шаг вперед от данной формы общежития к высшей, более
совершенной. Социальная же революция в лучшем случае является лишь одной из
крайних форм стихийного протеста, который в известных случаях может быть и
неизбежным, но в то же время не может быть, как правило, признан созидательным
процессом. В силу своей стихийности, а, следовательно, случайности, социальная
революция может таить в себе в одно и то же время розы свободы и шипы деспотизма и
реакции. На всех бывших в прошлом революциях лежит какая-то роковая печать
неудачливости. Почти все они не оправдали надежд, а русская революция, ввергшая
страну в какую-то дикую татарщину, являет собой разительный пример того, каковы
могут быть последствия социального бунта, стихийно разразившегося в стране культурно
отсталой, политически незрелой и потому подпавшей под власть политических фразеров и
демагогов… Мы хотим не руководить, а будить спящих, открывать глаза невидящим,
призывать к активности бездействующих, убеждать сомневающихся в правоте и
благородстве нашего идеала”<36>.
Подобная декларация переводила анархическое движение на совершенно новые
рельсы. И это было только начало. Напечатанная в том же номере статья Е.Долинина
прямо указывала, что “многие революционеры, в том числе и анархисты, проповедуют
социальную революцию, но очень немногие из них поняли истинную сущность этой
великой социальной катастрофы. Немногие из них уразумели также и такой вопрос:
какими должны быть пути подлинной социальной революции? Одни из них нам говорят,
что подлинная революция заключается в полной “экспроприации экспроприаторов”,
другие думают, что истинная революция заключается в установлении “диктатуры
пролетариата” и в полном истреблении буржуазии и интеллигенции; третьи же
утверждают, что подлинная революция будет происходить тогда, когда она отвергнет
всякие моральные и юридические нормы и утвердит один лишь принцип: господство
революционных чувств.
Такие революции не могут быть успешными. Финал подобных революций бывает
обычно трагическим… Если такая революция отвергает современное принудительное
право, то она может отвергать это право только во имя права лучшего, но не во имя
бесправия. Полное бесправие есть, в сущности, самый разнузданный и дикий деспотизм.
При полном бесправии (если только люди не руководствуются нормами моральными)
господствует обычно грубая физическая сила. Можно сказать, пожалуй, что даже плохой
закон лучше такого беззакония. Классический образец этого абсолютного беззакония мы
видим в начале большевицкой революции, когда высшим законом революции была воля
чекиста и грабителя. Без всякого суда и следствия эти чекисты могли бросить в тюрьму
человека, и этот человек нигде не мог найти защиты. Могли его также и расстрелять без
43
всяких оснований, просто ради удовольствия, если только он не принадлежал к этой
верховной властвующей касте…”<37>
Уже первые номера “Пробуждения” зарекомендовали журнал как серьезную трибуну, с
которой шло разоблачение миражей и лжи большевизма, утверждались духовные
ценности общемирового значения, отброшенные революцией и забытые во имя
призрачного “всеобщего благоденствия”, развенчивались идеалы революционного
анархизма. Все это не могло не возмущать вожаков анархических группировок еще и
потому, что основная масса анархистов ощущала свою внутреннюю близость
большевикам, порождавшую, с одной стороны, глубокую обиду, а с другой - постоянную
готовность к сотрудничеству.
Анархисты (как и эсеры) поддерживали большевиков на протяжении всего 1917 г. и
гражданской войны - и словом, и делом. Они явили пример беспредельной преданности
революции, абсолютную готовность самопожертвования, глубокую идейность, которая
перешла к ним по наследству от предшествующих поколений русских революционеров.
Больше того, у них был общий с большевиками конечный идеал общественного
обустройства, тот самый коммунизм, который большевики, следуя практике христианской
Церкви, благоразумно помещали в отдаленное будущее, тогда как анархисты со
свойственной им энергией и пылом хотели воплотить на следующий же день после
революционного переворота. Первые были практиками, которым этот идеал нужен был
только для привлечения масс и ничем не обязывал в будущем; вторые - идеалистами,
готовыми взорвать весь мир для того, чтобы немедленно воплотить мечту о всеобщем
равенстве и счастье.
Вот почему, оказавшись после всех жертв оттесненными от “пирога власти” бывшими
сподвижниками, для которых они, как выяснились, таскали из огня орехи, став гонимыми
и изничтожаемыми, анархисты гораздо болезненнее, чем большевики, воспринимали
горькие истины о бесплодности и наивности веры в “светлое будущее”, звучавшие со
страниц “Пробуждения”. А им напоминали слова Прудона, что “коммунизм есть религия
нищеты”, утверждающая “отвращение к труду, скуку жизни, подавление мысли, смерть
самосознания и утверждение небытия”. Их приводил в своей статье Б.Вышеславцев,
показывая, как идеалы коммунизма в СССР претворились в уродливый “капитало-
коммунизм”, сформировавший к концу 20-х гг. определенный архитектурный стиль,
известный отчасти как “конструктивизм”.
“Стиль жизни капитало-коммунизма есть стиль фабричного поселка, стиль фабричной
коммуны с ненавистными для рабочих корпусами “общежития” и с комфортабельными
квартирами для тех, кто властвует и управляет… Капитало-коммунизм есть самая
всеобъемлющая форма властвования и самая совершенная форма эксплуатации”, - писал
он более полувека назад, и в правоте этих слов мы имели возможность в полной мере
убедиться за последующие десятилетия. Однако на этом его прозорливость не
остановилась. Словно предчувствуя попытки адептов коммунизма во второй половине 80-
х гг. нашего столетия, в эпоху приснопамятной “перестройки”, объявить “опыт
построения социализма в одной, отдельно взятой стране” - ошибкой, он писал далее:
“Когда… коммунистическая идеология совершенно выветрится и будет окончательно
уничтожена, тогда встанет проблема новой идеологии и новая опасность. Русские
западники и западные социалисты скажут: это был не настоящий социализм, опыт был
проведен неправильно, коммунизм совсем не есть социализм. Таким нужно прежде всего
напомнить слова Прудона, которые получают теперь совсем особую ценность:
“Коммунизм есть фатальный конец социализма”<38>.
Во всех материалах, появлявшихся на страницах “Пробуждения”, касались ли они
современной политики, теории анархического движения, искусства или философии, с
неизбежностью вставал вопрос о человеке, его месте в истории, его духовной сущности и
субъекте общественного развития, которое должно быть подчинено не абстрактному
социуму, а конкретным человеческим интересам в каждый исторический момент. Вот
44
почему в первые годы на страницах “Пробуждения” мы находим серьезные работы по
истории музыки, статьи А.А.Солоновича о философии культуры и общества, стихи
З.Н.Гиппиус, Н.Н.Берберовой, А.Консе, статьи по истории литературы З.С.Венгеровой,
Н.А.Рубакина, Д.Рансом, научно-популярные работы проф. Гривса, историко-
искусствоведческие работы Л.А.Никитина, социологические исследования А.С.Пастухова