А в нем истерлось чувство дома, ему было все равно, где жить. Поэтому он слушал Алефтину равнодушно, когда говорила, что не скоро сможет увезти его домой. Или когда говорила о людях, что оставит его с родными людьми, Митя не чувствовал, какие они, родные или чужие, привыкнув, что люди появляются в его жизни и пропадают, даже такие, как мать. Потому он слышал и понимал только то, что и Алефтина может скоро куда-то уехать; понимал, крепился, дожидаясь терпеливо, когда это произойдет. У нее расходовались уже деньги, отложенные на поезд, а отпуск подавно истек, и больше она не ходила срочно отсылать куда-то телеграммы, непредвиденно задерживаясь, продлевая день за днем его срок.
Алефтина задыхалась одна в палате с Митей, внушая вдруг тому, что они уедут вместе и завтра же. Она много и горячо говорила, будто ей кто-то невидимый возражал. Ругала Митю, что он бездушный и не любит ее, потом забывала о нем - и вспоминала, бросаясь его ласкать, с глазами, полными слез. Ей все крепче думалось, что Митю не отдадут.
Из той безысходности вынырнул бедновато опрятный докторишка, который слонялся по дому и, может, в нем существовал. Но никогда Алефтина его в упор не видала или, что могло случиться, не замечала. Человека этого молодила болтливость и резвость. Он был сух, так что и морщины казались трещинками, и недовысок, похожий на подростка, хоть и навытяжку, в струнку осанился; с выпуклыми глазками, которые у него болезненно слезно блестели - не скатываясь, прилепляясь слизняками к плоскому лицу.
Он пристал к Алефтине по зову сердца, изъявив мигом желание ей помочь. Столкнулись они на кухне, где докторишка, не стесняясь, поучал жизни распаренных, пышущих голяшками поварих и поедал один за другим хлеб с маслом, которые не глядя отрезали и намазывали заслушавшиеся, истомившиеся бабы. Алефтина заглянула и спросила кипятку, сжимая в руках граненый стакан, как бы от глаз пряча. Бабы не хотели шевелиться, и ей кивнули на отставленные с плиты чайники, чтобы сама искала погорячей. Алефтина взялась за попавшийся, но тогда-то, позабыв о поварихах да и объевшись уже маслом, подскочил к ней докторишка: "Вам, извините, для чая или чего? Если чаек, вы из обливного, из обливного заваривайте, только вскипятили", - и сам ухватился за чайник, опережая. "Извините, как вас зовут?" - "Алефтина Ивановна". - "Нет, я прошу по имени", - упрямо повторил он вопрос, удерживая чайник. "Алефтина", - удивленно и с силой выговорила она, не понимая, чего от нее требуется. "Значит, Аля. А меня зовут Сашей, чтобы вы знали. Аля! Давайте я налью, вы обожжетесь, ну что это за стакан, из такого вино пить надо, а не чай заваривать. Вам необходима чашка. Кружку - тоже можно, но хуже. Чай должен быть кипятком, или это не чай будет - помои. А стакан, за что его держать, у него же ушка нет, ушка!" Затихшие и чужие, бабы глазели на них; какая-то хохотнула, сообразив было, что доктор играется. Но тот с серьезным и мужественным видом, как нечто опасное, извлек из рук растерявшейся Алефтины бесцветный стакан и вместо того, чтобы налить кипятку, потянул ее за собой на выход, стаканом и чайником будто бы вооружившись. "Где у вас находится заварка, Аля, куда мне идти? Пройдемте. Не волнуйтесь, время у меня есть, - и обратился к поварихам, поверху, их не замечая: - Девочки, извините, я займу чайник".
Вытолкнуть, обидеть этого безликого человека Алефтина не смогла, хоть он стеснял своей заботливостью и был ей неприятен. Покуда он топтался в палате, не выпуская из рук чайник, и разъяснял с придирками, как полезней для организма заваривается чай, кипяток выдохся. Когда это обнаружилось, он испугался, пожелтев, взмокнув, и принялся болтливо извиняться. Сжалившись, она с чувством заговорила, что больше и не хочет чаю, успокаивая его и потихоньку выпроваживая. Но тот никак не хотел смириться - заявил, ободрившись, что раздобудет кипяток, даже если он ей без надобности, и куда-то устремился. Алефтина не успела опомниться, как он уже вынырнул, раскладывая пред ней во всей двужильной, тугоумной красе кипятильник. Наполнив стакан водой, он установил в нем любовно кипятильник и сел ждать, когда сготовится, заискивающе поглядывая на Алефтину и понимающе - на койку, где безмолвно лежал Митя. И она смягчилась, ощутив даже какое-то дуновение тепла к этому безобидному, сочувственному человеку. Вода в стакане пузырилась и лопалась. Талдыча что-то добренькое под нос, он выудил кипятильник и засыпал, ловко мельча, крупчатую заварку. Распустившийся пар дыхнул чем-то нежным и сладковатым. Ополоснув под краном ложку и насухо вытерев, он наложил из кулечка сахару, будто себе, но парадно установил перед Алефтиной манящий уже запахами стаканишко: "Вам сахара надо есть меньше, чтобы фигуру блюсти. Пейте, Аля, вы еще молодой персик, это я как врач говорю".
Алефтина, обретая ясность, но и уступая, как бы спохватилась - что сама хозяйка. И взялась было хлопотать. Но незваный гость вскочил, будто ужаленный, и усадил ее на место, торопливо докладывая: "Я привык с женщинами по-отцовски, уж извините, жизнь меня не жалела. Скрывать не буду - хлебнул этого счастья, женат. У меня не жена, а беда. Как работник она у меня вызывает уважение - бухгалтер, зарплата, а дом с ней не дом, душа не душа. Извините, Аля, лишний раз не помоется, ходит воняет, и даже яишницы не сжарит - такая тупая женщина. Все сам, все сам!" Алефтина молчала, и он заволновался, делаясь опять же жалким: "Аля, вы не подумайте, я это к тому говорю, чтобы вы всегда могли на меня опереться. Вы сами не знаете, но я ваш товарищ. Если потребуется помощь, обращайтесь. Не сумею помочь делом помогу словом. Имеются кое-какие связи, опыт..." - "А кто вы, чем вы тут занимаетесь?" - пробудилась Алефтина. Докторишка сжался, хлебнул кисло чая и выдавил из себя: "Не будем вдаваться в подробности, мало кто может воспользоваться. Могу в общем сказать, что я хирург". Алефтина во врачах ничего не понимала, да ей было и легче вытерпливать, пребывая в неведенье, чем запастись тем же терпением, какой-то и корыстью, чтобы нужное узнать, добыть. А пустое звонкое словцо произвело на нее впечатление, чего и докторишка не ожидал. Ее вдруг взвихрила вырвавшаяся наружу надежда, что этот единственный человек может их с Митей спасти.
Докторишка не так вслушивался в ее исповедь, когда она притерлась к нему бочком, сколько обнюхивался, ловя с тоской ее чужой, из неведомой жизни запах. Он слушал ее тупо, с безразличием и, встав, смог только шагнуть к Митиной койке, пощупать ребенку как-то насильно пульс и, потребовав у Алефтины ложку, заглянуть в рот. Ложку он потом сполоснул, вытер насухо и заявил Алефтине громко, что Митя здоров. Когда же она, светясь и волнуясь, ждала уж твердого ответа, что он сумеет им помочь, докторишка и не знал, как и что говорить. Путаясь, тужась, он доверял ей какие-то темные, неясные факты, будто из этого дома никто просто так не уходил и что кругом то ли болото, то ли неприступная, из каких-то людей и фактов стена. Алефтина, изнемогнув, прямо спросила, что от нее требуется, и докторишка, тоскливо и с тягостью ее оглядев, нетвердо как бы, но и неожиданно решил: "Если дать кое-кому денег, я знаю, оно бы как по маслу пошло". - "Сколько же, сколько?" - воскликнула с каким-то восхищением и облегчением Алефтина. Докторишка замер и соображал, выродив: "Пятьдесят рублей..." Руки его подрагивали, трепыхая бумажками, которые Алефтина, не позволяя себе бояться и робеть, вынула из сумочки на его глазах. "Все будет сделано", - уже доложился он как можно храбрей и тотчас куда-то исчез.