В безнадежных мечтаниях и снах Мите виделось, как он вновь встречает священный для него новогодний праздник вместе с Женечкой, и он был готов пожертвовать многим, только бы эти мечтания и сны стали явью. Но, смутно догадываясь о реальной цене требуемой жертвы, Митя только в самый последний день уходящего года отважился на решительный шаг, призванный освободить его от темноты мучительного неведения.
Всю новогоднюю ночь Мите пришлось протолкаться на Финляндском вокзале, потому что загородные поезда, как оказалось, были отменены, и попасть в Тарховку можно было только ранним утренним рейсом.
Просторный зал был обильно увешан мигающими гирляндами, чтобы хоть как-то скрасить эту ночь для томившегося здесь весёлого и подвыпившего люда, по разным причинам оказавшегося вдали от домашнего праздничного стола. Взрывы отчаянного смеха тут и там перемежались глухими выстрелами дешёвого шампанского, одноразовые пластмассовые стаканчики, циркулируя по кругу, словно вступали в хоровод вечной жизни, а на засаленных газетных скатертях, густо устлавших скамейки, выстраивались шеренги открытых консервных банок, обветренных куриных ножек и слипшихся бутербродов. Митя автоматически включился в столпотворение общего праздника, с рассеянным безразличием принимая подносимые угощения и невпопад улыбаясь на все обращённые к нему реплики. Как и большинство участников этого вокзального пиршества, он ощущал себя бомжом, навсегда вырванным судьбою из непомерно затянувшегося для него домашнего благополучия.
Утром, добравшись до самого дальнего вагона, Митя в одиночестве уселся у окна и, прикрыв глаза, в задумчивости уткнулся лбом в приятно леденящее стекло. Непривычная тишина полупустого вагона после шумно и беспокойно проведённой ночи показалась ему тревожной, и он с нетерпением стал дожидаться гулкого громыхания закрываемых дверей, предшествующего отправлению.
— Та-та-та, та-та-та, та-та-та, — монотонно застучали наконец колеса, медленно отбивая непростой ритм из трёх тактов. За окном поплыл пустынный перрон, чуть быстрее пронеслись унылые служебные строения, обвитые причудливым орнаментом расходящихся железных путей, в отдалении показались неуютные задворки Выборгской стороны, а вскоре замелькали-замельтешили жидкие берёзовые перелески, изломы кривых заборов и чернеющие среди заснеженных огородов разношёрстные домишки протяжённой дачной местности.
— Та-та-та, та-та-та, та-та-та, — продолжал, учащаясь, биться трёхтактный ритм, и Мите невольно стал приходить на ум стишок-считалочка в духе тех рифмованных нелепиц, с помощью которых он когда-то старался снискать расположение недолюбливавших его одноклассников. Теперь, однако, строчки, подчинённые заданному ритмическому узору, стали сами собой складываться в определённую смысловую последовательность, окрашенную минорной гаммой Митиного настроения. Дойдя до двадцатой строки, Митя уверенно поставил точку и решился записать придуманное на подвернувшейся под руку сложенной пополам новогодней открытке с ненастоящим Дедом Морозом, сунутой ему в карман кем-то из участников вокзального веселья.
Преодолевая согласованное сопротивление вагонной тряски, запотевших очков и замёрзшей шариковой ручки, Митя кое-как справился с этой задачей, но, перечитав своё сочинение, тут же пришёл в смущение от его чрезмерной серьёзности. Желая хоть как-то смягчить неуместный для считалочки драматический пафос, он, задумавшись на минуту, завершил её каверзной строфой, напоминающей куплет из сентиментальной блатной песенки. А уже на подъезде к своей станции он успел густо заполнить свободное поле открытки шаржированным рисунком, который при желании мог бы послужить ключом к прочтению считалочки.
Наугад поплутав по посёлку, Митя наконец подошёл к знакомому, чуть покосившемуся дому, увенчанному забавной башенкой, из круглого окна которой, должно быть, открывался замечательный вид на Залив. Печная труба отдыхала, но ведущая к дому дорожка была хорошо утоптана, крыльцо аккуратно очищено от снега, а прислонённый к ступеням полиэтиленовый пакет со свежими отбросами выдавал людское присутствие. Митя с усилием отворил неподатливую дощатую дверь, обитую на старинный манер плоским металлическим орнаментом, миновал тесные сени с ведущей наверх тёмной лестницей, откинул плотный матерчатый полог и шагнул в знакомую ему просторную комнату. Здесь среди обветшалых стен и неказистой мебели расположилась компания Женечкиных друзей, проводивших послепраздничное утро в почти неслышном лениво-пустом разговоре. Сквозь терпкую завесу табачного дыма пробивался запах портвейна и крепкого чая, а неубранная посуда хранила следы обильного ночного застолья.
Митя рассеянно кивнул всем сразу и неловко принялся протирать запотевшие очки, не реагируя на вежливое приглашение занять место у стола. Близоруко оглядевшись и не увидев Женечки, он шагнул назад в сени и стал неторопливо подниматься по крутой лестнице в неведомую темноту мансарды. Некрасивая полная девушка, имя которой Митя так и не смог вспомнить, выбежала следом и с помощью многословных и путаных объяснений настойчиво попыталась его остановить. Невпопад ответив ей чем-то вроде приветствия, он упрямо преодолел дюжину высоких ступенек, прошёл по скрипучему верхнему коридору и впотьмах наткнулся на плотно прикрытую дверь, за которой угадывалась какая-то жизнь. Бесшумно приоткрыв её, он на мгновение ослеп от яркого солнечного света, льющегося из круглого окна, и оказался у порога маленькой, заваленной всевозможным дачным хламом комнаты, большую половину которой занимала бесформенная тахта.
На тахте над ворохом беспорядочно скомканного постельного белья возвышалась могучая фигура Гриши в широко распахнутой пёстрой рубахе, которая обнажала его живот, блестевший от влаги выступившей испарины. Он стоял на коленях, глубоко утопавших в мягких складках одеяла, и совершал мощные движения торсом, сопровождая каждый рывок приглушённым хрипом. Прижатое щекой к простыне лицо Женечки, едва различимое сквозь густую сеть распущенных волос, светилось восторгом, глаза были прикрыты, а чуть улыбающиеся губы шевелились в бессвязном причитании.
Митя безмолвно застыл у проёма приоткрытой двери, оцепенело уставившись на плотно соединившиеся тела любовников, не замечающих его присутствия. Их согласованные энергичные движения походили на некое ритуальное действо, методичностью своей выражающее торжество естественной звериной страсти, а вернее сказать — безжалостный цинизм человеческой похоти.
Как разительно отличалось это грубое, агрессивное проявление мужской силы от его, Митиного, трепетно-нежного и, наверное, совсем неумелого поведения в моменты телесной близости. Сколь нелепой показалась Мите сейчас его вечная боязнь причинить Женечке неудобство своей неловкостью, нечаянным резким движением. Каким неуместным было его неотвязное стремление всегда видеть перед собой её лицо, вглядываться в неуловимые движения её губ и глаз, ощущать нежное тепло её дыхания! И с какой наивной доверчивостью внимал он всегда её страстным вздохам и преувеличенным похвалам!