⠀⠀ ⠀⠀
Александр Старостин
Митька
⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀
Митька
⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀
⠀изучаю жизнь дикого северного оленя. И мне часто приходится бывать в тундре. Однажды я оказался в тундре один. Даже собаки у меня не было. Так уж получилось.
Я поселился в зимовье — маленькой бревенчатой избушке. Она хоть и маленькая, а на каждой охотничьей и лётной карте обозначена, чтобы знали, если кто заблудится. Здесь всегда можно заночевать, обогреться и поесть. Каждый тут что-нибудь оставляет для тех, кто придёт после него: спички, соль, крупу, сало, сухари. Люди должны заботиться друг о друге: иначе что ж получится?
Поселившись в зимовье, я прежде всего решил избавиться от темноты, но вовсе не потому, что я боялся её. Ведь мне нужно было записывать свои наблюдения. А как записывать, если темно?
Я пробил в консервной банке дырку, вставил в неё винтовочную гильзу без донышка, а в гильзу протащил фитиль. Всё сооружение опустил в другую банку, с керосином. Получилась коптилка. Теперь по вечерам можно работать.
В избушке была железная печка. Но мне не захотелось возиться с дровами. Поэтому я сделал свою печку, керосиновую. В ведре сбоку пробил ножом окошки, снял дно и накрыл этим ведром примус. Сверху можно ставить чайник: сквозняк не гасит пламя. Рукам тепло, спине холодно, но ничего: ведь я сам придумал себе такую печку.
На стенку я приколол рисунок своей четырёхлетней дочери. Стало совсем уютно.
Каждое утро я отправлялся за водой к заросшему болотцу. Кругом трава, да мох, да берёзки ростом с куриную лапу — в тундре они больше не вырастают. Я вдавливаю котелок в траву, нацеживаю воды.
Внизу лениво шумит море, и в замутившейся у берега воде покачиваются красные медузы. Свистит ветер в острых камнях и жёстких травах, кричат поморники — большие бурые птицы.
⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀
Я разжигаю примус и готовлю завтрак. Позавтракав, иду в маршрут. Маршруты у меня долгие, часов по пятнадцати на ногах, даже больше. Возвращаюсь уже в сумерки.
На небе высыпают звёзды, яркие, начищенные; луна освещает сопки, словно отлитые из фиолетового стекла, и временами мне начинает казаться, что я вообще один на целой земле и нет никаких городов, нет светящихся реклам и спешащих куда-то людей.
Мне было одиноко. Я мечтал о друге. И очень ругал себя за то, что не взял собаку.
Однажды ночью я сидел на нарах, за столиком, писал, курил, чай прихлёбывал. Вдруг раздался шорох — я насторожился.
— Наверное, лемминг — полярная мышь, — сказал я сам себе: привык в одиночестве думать вслух.
Шорох повторился.
Я приподнял коптилку. Тени на красноватых от света стенах зашевелились, и я заметил в углу маленькую головку. Сверкнули в темноте зелёные глаза, и головка тут же исчезла. Мне даже показалось, что это человеческая головка. А куда она исчезла — непонятно, некуда ей деться.
Кто бы это мог быть?
Я поднялся и заглянул в угол. Здесь была нора не больше мышиной.
Только я вернулся за стол, шорох опять повторился. Я сделал вид, что ничего не вижу, лишь осторожно косил глазами в угол. В углу фыркнул и появился горностай. Я боялся дышать, чтобы не спугнуть его. Он присел на корточки, вытянулся столбиком и принялся рассматривать меня, а я его.
⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀
Горностай был в летней одежде, бурый, с белым брюшком и такой же мордочкой. Довольно облезлый зверёк. Было странно: не такой уж он маленький, а пролез в мышиную норку. Всё-таки он почти с кошку.
Я зашевелился. Зверёк зашипел по-змеиному, и тут же его как не бывало — исчез, просочился, как лужица ртути в маленькую дырку.
Тогда я отрезал кусок колбасы и положил около норки, а сам сел за стол и сделал вид, что занят работой, ничего не замечаю. Потом и в самом деле увлёкся и не заметил, как колбаса исчезла. Я положил ещё, зверёк и на этот раз принял угощение. И снова я его не заметил. Но вот он появился в третий раз. Оторвал переднюю лапу от земли, шею вытянул, застыл — следил за мной, готовый в любую секунду исчезнуть.
Наверно, он ни разу не видел человека и изучал меня, как и я его.
Теперь зверёк появлялся у меня каждый вечер. Колбасу я клал всё дальше от норки и всё ближе к себе: я хотел приручить его.
На земле много горностаев, но те горностаи не мои, а этот уже мой. Значит, я должен дать ему имя! И я прозвал его Митькой.
Мне нравился этот зверёк. У него было такое гибкое и подвижное тельце, что, казалось, он мог завернуться штопором, вытянуться, как стебелёк, и тут же смяться в шар. Теперь я понимал, почему он может просочиться в маленькую норку.