Творчество М. X. Кочнева не ограничивается жанром литературного сказа. Его перу принадлежат пять романов («Потрясение», «Оленьи пруды», «Отпор», «Твердыни», «Дело всей России»), очерковая книга «Советский инженер», несколько стихотворных сборников, сценарная кинотрилогия о русских богатырях Илье Муромце, Добрыне Никитиче и Алеше Поповиче (издан лишь сценарий «Илья Муромец», который был экранизирован режиссером А. Птушко). Однако больше всего писатель известен именно как автор сказов. Его имя произносится вслед за Бажовым — корифеем этого жанра литературы.
Сказы Кочнева, поэтизирующие творческий труд и мастерство, высоко поднимающие чувство рабочей чести и мораль трудового народа, проникнуты духом жизнеутверждения и оптимистическим мироощущением, прочно, связаны с фольклорными и литературными традициями отечественной словесности. Они стали заметным явлением советской литературы, и вполне понятен и объясним устойчивый интерес к ним читателя.
П. КУПРИЯНОВСКИЙ,
доктор филологических наук
Шелковые крылья
Сказ с рассказом живут рядом. Сказка тоже в дружбе с ними: рассказ и сказка как бы по бокам идут, а сказ — в середочке. У сказа, как у поговорки, уши чутки, глаза зорки. Только вот о чем не забывай: сказ не сам по земле ходит — жизнь за собой его водит.
Было это в давние времена. Еще крепостной хомут висел на шее у народа. Но и в ту пору меж Волгой и Клязьмой славилось доброе мастерство. Земля-то у нас в старину, при сохе да бороне, плохой была кормилицей. В поле колос от колоса — не слыхать человеческого голоса.
Вот и уходили с землицы на промысла: в штукатуры, каменщики, плотники, гончары, в шерстобиты да челночники. А больше всего по домам пряли да ткали.
Помещики смекнули, что на крестьянском веретене средь льняных-то ниток попадается серебряная. Раз серебряная, так они, будь спокоен, ту нитку — себе. Напряди, натки — да барину подать неси!
Неподалеку от Кинешмы скрипел, как гнилая осина, старый барин Балдин. Давно уж князишко этот на сладких сладостях сжевал зубы, остались язык да губы; рот у него перетащило на щеку. Уродище. Но это чучело в двадцати деревнях народ мучило. Понял косоротый барин, что пряжа да полотна — статья доходная, и приноровился с подъяремных драть сборы да оброки разные и прядевом. Чем больше дерет — тем жадней становится.
До того этот живодер домучил ткачей и прях, что у парней, у девушек без поры, без времени румянец с лица вытравил, старикам без морозов сердца вызнобил.
Жила в одном ближнем приселке, Баскакинском, пряха Аннушка. Глаза у девицы — что звезды; русая коса ниже пояса, ручьем с плеч. Да еще жил там молодой ткач Харлампий — умелец, трудолюбец.
Однажды шуйские купцы забраковали у косоротого барина пряжу: плохо, дескать, напряли, тонина разная, да еще слюней много подпускают пряхи в нитку, когда прядут. Правду молвить, дело-то таилось не в плохой пряже: купцам надо было цену сбить.
Вот и раскричался косоротый на баскакинских прях:
— Лодыри, разорители! Всех плетьми драть! Вас бы вон к соседке — помещице Барсуковой, узнали бы! Она таких нерадивых в ледяном погребе нагишом прохлаждает.
Баскакинские хорошо знали эту змею очковую, сумасшедшую барыню.
Визжит косоротый, бранит мастеровых:
— Заслюнили пряжу, замусолили!
Харлампий и скажи барину такое слово: «Ты, мол, коль больно ловок, сядь за прялку да попробуй напряди хоть в неделю моток с локоток, да так, чтобы не послюнить нитку. Поглядим, много ли напрядешь сухими пальцами».
Это-то и принял косоротый за обиду да большую вольность:
— Заморю, запорю непослушников!
Всех велел на конюшню гнать. Погнали и ни за что ни про что выдубили спины мастерам.
По скорости, сказывают, в картишки проигрался косоротый. Недолго он гадал-думал — всех баскакинских прях и ткачей, от мала до велика, продал на мануфактуру купцу Сазону Катушкину.
Пригнали купленных к Сазону Катушкину, кого куда рассовали. Харлампия — ткать, Аннушку — на бельник 1 миткали 2 отбеливать.
Еще приехал на ту фабрику купленный ткач Ермила Застрехин. Тоже баскакинский. Жену-то в Баскаках схоронил по ранней весне. Осталось у него пятеро: мал мала меньше. Меньших-то за двадцать верст вез на тележке, в деревянном корыте. Белые головенки, как грибы-березовики, из корыта выглядывали.
Много жило отменных ткачей в Баскаках, а такой искусник, как Ермила, — один. Только неразговорчив. Да еще горе-то сушит — легко ли вдовцу с ребятишками? Больше всех ладил он с Харлампием, соседом. Может, то и манило всех к Харлампию, что он умел простецким словом хоть на минутку снять горе с сердца.
1