— О-ох… — перевёл дух Тиранион, смахивая с лица обильный пот. — В мои годы такое зрелище противопоказано… Но, согласись Мирин, этот танец достоин стилоса поэта. Ибо только натура возвышенная способна рассказать об увиденном. Притом, только стихами. Проза пресна, она не способна воспарить выше Олимпа[153], откуда видны все человеческие страсти и порывы… Мирин, ты меня не слушаешь? Что случилось?
— Посмотри на Митридата, — шепнул на ухо Тиранио-ну поэт. — Кажется, ему дурно. Он пытается подняться…
— Не вижу… — Тиранион встал на цыпочки и вытянул шею. — И за что боги прогневались на моих родителей наградив их сына таким маленьким ростом?
— Нет, всё-таки поднялся… Идёт, пошатываясь…
— Да он просто пьян.
— Митридат не пьёт вино. Здесь что-то другое… Он упал!
Музыка, вновь зазвучавшая после ухода иеродул, резко оборвалась. Стали слышны перепуганные возгласы придворной знати.
— Лекарь Паппий и оруженосец царевича Гордий подняли Митридата на руки… — взволнованный Мирин потянул за собой грамматика, пытаясь протиснуться поближе к месту событий. — Мальчик бледен, как сама смерть. По-моему, он без сознания. О, боги, неужто?..
— Танат[154] свил гнездо под крышей царского дворца… — пробормотал нахмурившийся Тиранион. — Мне такое соседство не нравится, — он с огорчением покосился на столы, ломившиеся от яств, и сокрушённо вздохнул. — Пойдём отсюда, Мирин. Боюсь, что Харону вновь предстоит работа. Мне жаль Митридата. У него ясные глаза и добрая улыбка. Выпьем на дорожку, Мирин, закусим и пойдём…
Митридата рвало. Он уже в шестой раз выпивал до дна чашу с кислым козьим молоком, но спазм в желудке не позволял жидкости долго удерживаться внутри. Иорам бен Шамах и Паппий стояли возле ложа царевича с застывшими лицами, безмолвные и, казалось, отрешённые от мира сего. В комнате, кроме них, не было никого — иудей приказал телохранителям-галлам не пускать сюда даже царицу.
Наконец Митридата одолела икота, его взгляд стал осмысленней. Иорам бен Шамах с облегчением вздохнул и кивнул Паппию, в глазах которого застыл ужас. Юный лекарь быстро приготовил какое-то снадобье, налил в чашу из белого оникса и напоил царевича. Лёгкий румянец окрасил изжелта-бледные щёки Митридата, он несколько раз глубоко вздохнул, нашёл глазами иудея и спросил тихим, но уверенным голосом:
— Мне подсыпали отраву?
— Да, мой господин, — не колеблясь, ответил лекарь.
— Я буду жить?
— В этом у меня нет ни малейшего сомнения. Боги милостивы к тебе.
— Благодаря твоему искусству… Я не забуду, Иорам, что обязан тебе жизнью.
— Не только мне, — возразил ему лекарь. — Истинный твой спаситель — Паппий. И то снадобье, которое он тебе готовил каждый день. Сколько трудов стоило ему уговорить тебя выпить…
— Что это за снадобье?
— Яд… — лекарь улыбнулся, заметив недоумевающий взгляд царевича. — Да, отвратительная, смертельная отрава, только в малой дозе. Твой организм постепенно привык к её действию. И то, что для другого оказалось бы губительным, вызвало у тебя лишь рвоту.
— Ты… ты знал, что на меня готовится покушение?
— Я в этом был уверен. Убийца твоего отца до сих пор на свободе и поит смертоносные наконечники своих невидимых стрел ядом измены и ненависти.
— Клянусь всеми богами олимпийскими, я разыщу этого ублюдка! — с жаром воскликнул Митридат. — И предам такой казни, что мои враги содрогнуться…
В чистых янтарных глазах подростка засветилась неумолимая жестокость.
«О, Сотер! — мысленно обратился к Богу Иорам бен Шамах. — Моя душа в смятении, ибо я не в силах помочь этому мальчику укрепить его доброе начало всепримиряющей любовью. Посеянное недоброй рукой зло уже начинает давать всходы ненависти. Будь к нему милостив, Сотер, он в этом не повинен…»
ГЛАВА 10
Осень вызолотила склоны гор, окропила ржавчиной горные пастбища, усмирила быстрый бег ручьёв. Со средины лета ни одна дождинка не упала в долине Фермодонта, а река Ирис обмелела настолько, что показывала дно даже в самых глубоких местах. Лишь заболоченных речных пойм не коснулась большая сушь — там по-прежнему ярко зеленели высокие травы и скрипели острым листом под редкими порывами вялого ветра буйные камышовые заросли.