В Синопе было еще тридцать боевых колесниц, но Мнаситей решил не брать их с собой, полагая, что пользы от них в сражении не будет.
Персидские военачальники с неудовольствием взирали на то, как
Мнаситей готовит войско к походу. Македонец не взял колесницы- это еще ладно,- но он отказался и от обоза помимо оружия. Еду и все необходимое воины должны были нести на себе.
– Повозки и поваров мы возьмѐм в Амасии,- говорил Мнаситей,- если, конечно, не придется уносить оттуда ноги. Поэтому лишняя обуза нам ни к чему.
Македонец не скрывал того, что в грядущих столкновениях с врагами царицы больше полагается на греческую фалангу и всадников Багофана, нежели на двадцать тысяч понтийской пехоты, разноплеменной и плохо обученной.
Об этом войске Мнаситей отзывался с неизменным презрением:
– Все, что могут эти вооруженные толпы, так это громко вопить и пугать врага своей многочисленностью. Две-три тысячи гоплитов рассеют их в два счета!
Слышал слова Мнаситея и Митридат. Хоть он и был царем, но с ним никто не советовался. Ему просто сообщили через Гистана, сколько собрано войска и день выступления. Потом нашлась какая-то отсрочка, и день выступления в поход перенесли. Об этом тоже сообщил Митридату Гистан.
Старший евнух разыскал Митридата в дворцовой библиотеке.
Вместе с Митридатом там была и Лаодика. Мать и сын читали какую-то книгу, вернее, они целовались, а папирусный свиток лежал развернутый перед ними на столе. Гистан кашлянул.
Любовники, страшно смутившись, мигом отстранились друг от друга. Митридат уткнулся в текст. Лаодика встала со стула, вопросительно глядя на евнуха.
– Войско не выступит завтра из-за неблагоприятных жертвоприношений,- склонив голову, сказал Гистан.- Мнаситей просил передать об этом царю.
– Это отрадная весть, друг мой,- промолвила царица, уста и щеки которой горели пламенем от сыновних поцелуев.
– Я знал, что обрадую тебя, о Светлейшая,- мягко проговорил Гистан, но при этом его холодные глаза осуждающе посмотрели на царицу.
Лаодика небрежно махнула евнуху рукой: «Ступай!» После ночи, проведенной в притоне, мать и сын полностью выпустили на волю свои чувства и желания. Им было мало ночей, проводимых вместе. Они и при свете дня старались где-нибудь уединиться, чтобы повторять друг другу одни и те же слова о любви, соединять руки и уста.
Он после пятилетней разлуки открыл для себя через ласки и поцелуи женщину грез, уверив себя, что его родство с ней- нелепая ошибка. Находясь под обаянием ее красоты, его неискушенное сознание смогло переступить через все запреты ради ни с чем не сравнимого наслаждения.
Она, прожив полжизни с нелюбимым мужем и не опускаясь до измен ему ради собственного благополучия, вдруг до беспамятства влюбилась в родного сына, узрев в нем разительные перемены после долгой разлуки. Его прикосновения необычайно возбуждали ее плоть. Она млела при звуке его голоса. Задыхалась от счастья, когда он смотрел на нее. Иногда ей казалось,- ив этом она черпала оправдание своей преступной связи,- что рядом с ней не сын, но совсем другой юноша, который послан ей богами взамен утерянного старшего сына.
О том, что между матерью и их старшим братом происходит нечто большее, чем простая симпатия, догадывался и Митридат-младший, который изводился муками ревности, срывая свою злобу на слугах.
Догадывалась и Антиоха, которой нельзя было отказать в проницательности. Девушка чувствовала своим женским сердцем, видя, как расцвела ее мать, что та счастлива именно как любимая супруга, а не как любимая мать.
Проникнув однажды в материнскую опочивальню, она нашла у нее под ложем сандалии своего старшего брата, а в материнских одеждах обнаружила его смятый хитон.
Антиоха не стала обличать Митридата, не желая вреда матери, которую сильно любила. Ее изворотливый ум обдумывал те выгоды, какие она сможет извлечь из этого. В глубине души она даже приветствовала это.
«От ложа матери Митридат с легкостью перейдет к ложу сестры»,- рассуждала Антиоха.
В день выступления царского войска, прощаясь с Митридатом, Антиоха не удержалась и шепнула ему на ухо:
– Возвращайся с победой, царь Митридат Филометор! (Что значит любящий мать.)
Митридат чуть вздрогнул, будто на него пахнуло жаром, и тотчас отошел от сестры с зардевшимся лицом.
Войско растянулось длинными пешими колоннами на желтой дороге, уходящей вдаль к горным перевалам. Над островерхими шлемами персов и каппадокийцев покачивались древки копий, не столь длинные, как у наемников-греков, зато более густые. Наемники шли замыкающими.
Далеко впереди, вздымая пыль, скакала конница Багофана.
– Если у противников царицы есть мозги, они будут ждать нас у горных проходов,- молвил Мнаситей, небрежно сидя на бело гривом статном скакуне.
Военачальники, находившиеся рядом, все до одного согласились с ним.
Лишь Гергис, неизвестно зачем увязавшийся за войском, опасливо заметил:
– Наши враги могут пропустить нас через горные проходы, чтобы потом закрыть их за нашей спиной и раздавить на равнине конницей.
– Это у них не получится,- возразил Мнаситей.- Если враг отдаст нам проходы, то я ему эти проходы не отдам. Сильный отряд будет стоять в теснинах до тех пор, пока я не возьму Амасию. Так что, друг мой, безопасное отступление я тебе обещаю.
Македонец дружески хлопнул по плечу ехавшего рядом гаушаку. Заметив хмурое лицо Митридата, Мнаситей воскликнул:
– Выше голову, царь! Ты излечишься от страха в первом же сражении. Заодно увидишь, как умеет воевать македонец Мнаси тей.
Но Митридата одолевали не страхи, а совсем иная забота. Он понимал, что многие во дворце начинают догадываться об его отнюдь не сыновних чувствах к матери и о той взаимности, какой она ему платит. Прощальная реплика Антиохи убеждала его в этом, как и взгляды некоторых рабынь, имеющих доступ в спальные покои царицы. Евнух Гистан и вовсе видел их страстно целующимися.
Скоро, того и гляди, слух об этом расползется по всей Синопе. Эллины- не персы, им чужд обычай кровосмешения.
«Что будет тогда?- в отчаянии думал Митридат.- Мои подданные начнут презирать меня!»
Всего несколько дней назад такие опасения мало волновали его. Казалось, ночь надежно укрывает нечестивую связь матери и сына. Однако все рано или поздно открывается.
Митридату вдруг захотелось, чтобы этот поход продлился как можно дольше, чтобы в его отсутствие во дворце за повседневными хлопотами и делами опасный слух развеялся, забылся. Он же, возвратившись обратно, станет держать себя в руках и не будет прикасаться к матери как к любовнице.
После долгих размышлений, пока войско двигалось к Амасии, Митридат убедил себя в том, что ему по силам избавиться от порока, пленившего его сердце и разум.
Не встретив сопротивления в горных проходах, царское войско вышло в долину реки Ирис.
Люди во встречных селениях с любопытством разглядывали от ряды воинов, пылившие по дороге в сторону Амасии. Конные разъезды Багофана нигде не встречали ни враждебного воинства, ни стана.
– Похоже, друг Гергис, твой доноситель приврал,- говорил гаушаке Мнаситей,- вокруг все спокойно. Не скрою, я рад этому. А ты?
– Мои соглядатаи не ошибаются,- ответил Гергис, почувствовав в словах македонца злорадную усмешку. Все-таки Мнаситей его недолюбливает!
Наконец взорам открылась Амасия. Это случилось на третий день после прохода войском теснин Париадра.
Город раскинулся на обрывистой скале с крутым спуском к реке. С трех сторон вдоль обрывов он был опоясан стенами и башнями из желтого кирпича. С четвертой стороны – юго-восточной- вздымались две вершины, соединенные пологой седловиной в виде широкого плато. На всем пространстве плато возвышались дворцы и гробницы царей из белого и розового камня.
Через реку были перекинуты два моста: один- из города к предместью, другой- из предместья к окрестностям. У этого моста оканчивалась гора, возвышающаяся над городом.
Равнина, окружающая Амасию, была неширокая. С запада и востока ее запирали белые меловые утесы, ослепительно сверкающие на солнце. Унылые песчаные холмы чередовались здесь с оазисами буйной зелени.