Ночами истомленная плотскими желаниями царица не находила себе места в опочивальне, а ее любовник не приходил, отговариваясь поутру усталостью или недомоганием.
Так прошло девять дней. На десятый Лаодика, оставшись с сыном наедине, потребовала объяснений.
– Волею судьбы; Митридат, я тебе не только мать, но и жена,- молвила царица, не сводя с сына пытливых глаз.- Я обожаю тебя не только как сына, но и как мужа. Как единственного мужчину, подарившего мне истинное счастье! Поэтому мне особенно тяжело видеть и чувствовать твое охлаждение. Что случилось, мой мальчик? Я больше не желанна тебе? Ты полюбил другую женщину?
Митридат хотел было признаться матери в своем намерении прекратить прежние отношения во избежание слухов и кривотолков, но, ощущая на себе ее молящий взгляд, ничего не мог выговорить, просто не мог подобрать нужных слов для этого. Он чувствовал, что безнадежно бороться с преступной страстью, ибо каждую ночь желал оказаться в материнской спальне. Сын ждал этого разговора и заранее готовился к нему, подбирая самые вразумительные доводы. Пришло время их привести, а у Митридата недоставало мужества.
Мать сидела перед ним, тщательно завитая и умащенная благовониями. Выражение мольбы и печали очень шло ее подведенным сурьмой глазам, большим и прекрасным. В каждой черточке ее красивого лица притаилось ожидание. Было видно, что она догадывается о том, что на душе у сына. Понимает всю безнравственность их кровосмесительной связи и все-таки надеется на ее продолжение.
– Я много думал над этим,- собравшись с духом, произнес наконец Митридат,- и решил, что не вправе осквернять материнское ложе. Это противно обычаям эллинов и не только эллинов.
– Думаешь, между нами встанет тень твоего отца?- после краткой паузы спросила Лаодика.
– Это тоже имеет значение,- выдавил из себя Митридат, хотя так не думал, более всего опасаясь огласки.
Но сказать об огласке- значило бы, что он просто хочет получше скрыть их тайные свидания, только и всего.
– Зачем придумывать отговорки, сын мой,- печально промолвила Лаодика, опуская голову на согнутую руку, на которой поблескивал все тот же золотой браслет с головой Горгоны,- не лучше ли сказать правду? Скажи, что я стара, не столь стройна и гибка, что твое сердце полно вожделения к другой женщине, моложе и красивее. Я пойму тебя и не стану чинить вам препятствий: юность всегда тянется к юности. Ведь мы же договорились с тобой быть откровенными друг с другом.
Митридат взглянул на мать, она поймала этот взгляд и поняла его. «Нет у него никакой другой женщины,- млея от заполнившей ее радости, подумала Лаодика,- одна я у него на уме. Он мой! Только мой!..»
Царица стала действовать смелее.
Она встала позади сына, положив руки ему на плечи, и заговорила мягким убеждающим голосом:
– Рассуди сам, сын мой, каково жить царственной вдове, еще полной жизненных сил и плотских желаний. Снизойти до раба или своего телохранителя, чтобы утолить жажду страсти, я не могу. Также не могу разделить ложе с каким-нибудь вельможей из опасения, что он возомнит о себе слишком много. В моем окружении и так полно честолюбцев, я устала от них. Выходить вновь замуж я не хочу, поскольку новый супруг может отнять власть у меня и моих сыновей. Моим уделом было томиться и страдать, пока я снова не обрела тебя, Митридат. После самой первой ночи с тобой я поняла, что ты тот самый мужчина, о котором я мечтала всю жизнь, как бы кощунственно это ни звучало. Не думай, что я бездумно увлеклась тобой. С самого начала я терзалась не меньше твоего. К каким ухищрениям я только не прибегала, стараясь заглушить в себе эту страсть, но все было напрасно. Тогда я вспомнила египетскую легенду о том, как богиня Исида отдавалась своему сыну Гору, дабы напитать его силой перед схваткой со злым богом Сетом. Я подумала, а может, в моем влечении к родному чаду усматривается воля какого-нибудь божества. Может, в моей страсти, неподобающей для матери с точки зрения обычной морали, таится какой-то божественный смысл, некий знак, отмечающий избранника богов. Быть может, обладая мной, Митридат, ты обретаешь магическую силу, возносишься над простыми смертными и их моралью, проникаешься сознанием того, что деяния богов тебе по плечу…
Лаодика продолжала говорить, усыпляя волю сына, ее руки при, этом поглаживали ему спину и плечи, касались волос. Она знала, что где-то в глубине его мужского сознания теплится огонек вожделения к ней. Она это чувствовала и стремилась исподволь раздуть тлеющий огонек во всепожирающее пламя страсти.
Царица говорила тихим голосом и томно дышала; никогда еще она так страстно не прижималась своим телом к сыну.
Митридат чувствовал, что теряет самообладание. Он не смел прервать мать, завороженный ее словами. От ее прикосновений по его телу прокатывались теплые сладостные волны.
Вот две нежные руки обхватили его голову и к губам прижались пылающие материнские уста.
Через несколько мгновений мать и сын, охваченные неистовым желанием, предались страсти прямо на полу, застеленном коврами.
Голоса служанок за дверью потревожили их, уже готовых окунуться в пламенный экстаз.
Любовники, стремительно вскочив, заметались в поисках укромного уголка, дабы завершить начатое. Они спрятались за выступом стены и колонной, поддерживающей свод. Здесь, в тесноте и полумраке, не имея возможности лечь, эти двое вначале стоя ласкали друг друга, затем, так же стоя, соединили свои тела воедино.
Вскоре из-за выступа стены раздались протяжные женские стоны и вслед за ними задыхающиеся от блаженства мужские.
В узкий небольшой зал, освещенный двумя светильниками на подставках, заглянул проходивший мимо евнух. Его насторожили неясные звуки, долетевшие отсюда.
– Кто здесь?- негромко спросил евнух, приоткрыв дверные створки.
Двое за выступом замерли, прильнув друг к другу. Вопрос евнуха прозвучал громче. Затем двери затворились; евнух ушел.
– Днем нам не дадут уединиться,- прошептала царица, облегченно переведя дух.- Приходи ко мне ночью. Придешь?
– Приду,- прошептал в ответ Митридат, зарывшись лицом в душистое руно материнских волос.
То была едва ли не самая бурная из их любовных ночей. Неповторимая, изумительная по накалу чувств, когда им казалось, будто они сливаются и растворяются без остатка один в другом.
В минуты отдыха Лаодика признавалась, обнимая сына:
– Никому, слышишь, никому не могу я отныне принадлежать, Митридат. Хочешь знать почему?.. Потому что ты взял меня всю без остатка. Иначе не скажешь. Сейчас я отчетливо осознаю это. До тебя я никому не принадлежала. А теперь я твоя и навсегда останусь твоею, даже если ты этого перестанешь хотеть, даже если я сама перестану того хотеть…
– А как же мой отец?- спросил Митридат, изумленный и ошарашенный.
В ответ у царицы вырвался нетерпеливый жест, красноречиво говорящий о том, как низко она ценила своего умершего супруга как мужчину.
Такое признание Лаодики превознесло себялюбивого юношу в собственных глазах. По воле рока до нее у Митридата не было подобного опыта общения с женщинами. И то, что он на материнском ложе превзошел своего отца, наполнило сердце Митридата горделивым самодовольством. Благодаря стараниям Тирибаза в душе юноши жило страстное желание первенства и превосходства. Именно эта черта характера, развитая в нем Тирибазом, помогла Митридату в недалеком прошлом стать отменным наездником, научиться прекрасно стрелять из лука и кидать копье, превзойдя в этом самого Тирибаза.
Однако тот же Тирибаз всячески старался заглушить в своем воспитаннике интерес к женскому полу, который с годами все сильнее проявлялся в Митридате. Старый воин хотел воспитать Митридата нечувствительным к этому соблазну, полагая, что истинному правителю подобает больше думать о государственных делах, нежели о плотских утехах. Истинный правитель должен быть рабом одной-единственной страсти- страсти к войне.