Они с Эльфом помчались к усадьбе.
– Пожар! Пожар! Усадьба на озере горит! – не переставая кричали они и тем самым заставили хозяина и его близких обратить внимание на катастрофу.
– А то еще кто-нибудь сгорел бы! Они вообще ничего не знали, пока мы не прибежали, – расхваливали они себя.
Хозяин весьма предусмотрительно взял на себя руководство и так организовал своих людей и соседей, что удалось спасти скот без единой потери, как написали через два дня в газете «Зеештедтер Зеекурьер». В безопасное место удалось перенести даже новую косилку и две тележки с сеном, которые по счастливой случайности стояли у входа в амбар, потому что еще не ввезли отаву с последнего покоса. Только большая молотилка, находившаяся в самом конце амбара, потому что до зимы ее не планировали использовать, расплавилась в черную колючую глыбу.
– Интересная форма, – заметил построивший несколько лет тому назад дом на Кальвариенберг художник и скульптор по металлу Лассберг, после того как попросил у крайне огорченного, будто заглянувшего в ад, хозяина разрешения пройтись по пожарищу.
– Я же художник и любопытен ко всему, что создает формы. Разрушение – это тоже создание формы. Природа трудится без отдыха, она виновница и доброго, и злого – я, конечно, не в смысле нравственности, художник не мыслит такими категориями. Природа уже придумала все формы, которые лишь впоследствии открывает наша фантазия. Так-то, господин Бирнбергер, и потому искусство не может обойтись без природы. К сожалению. В основе каждой катастрофы лежит деяние природы, даже в поджоге. Мы должны помнить об этом и не позволять подобным событиям повергнуть нас в отчаяние. Не относитесь к произошедшему как к трагедии.
Хозяин подошел к нему вплотную, грозно взглянул и произнес:
– В такую минуту вы говорите об искусстве! Хорошо, не будете ли вы так искусны ссудить мне пятьдесят тысяч марок, господин Лассберг? Как раз хватит на отстройку всего. И никакой трагедии. А если нет, не будете ли вы так искусны поцеловать меня в зад, господин Лассберг? Мне нужно работать. Горит, знаете ли.
Слегка испуганный – не требованием хозяина, которое он не принял всерьез, а скорее угрожающей позой, – Лассберг исчез.
– Это тоже злодеяние природы, – бормотал он, уходя, – что она рождает таких грубиянов! Ну что ж. Я переплавлю и отолью заново эту глыбу, чтобы завершить неумелое произведение природы. Ха! Это будет превосходная скульптура.
Он приподнял голову и несколько раз втянул носом воздух. Приро-о-ода! Приро-о-ода!.. Само звучание слова причиняет боль. Он вышел на проселочную дорогу, ведущую к дому, творчеству и избавлению от внутренней агрессии.
Когда отпали первоначальные подозрения в отношении хозяина и его домашних, расходы по восстановлению усадьбы взяла на себя страховая компания. Скот до весны распределили по крестьянским дворам в округе. Двух телок даже переправили в Хаспельберг. О животных заботились приютившие их люди. В случае с коровами крестьяне оставляли себе молоко. За остальной скот, предназначенный на убой, хозяин должен был возместить убытки сеном или мясом. В начале лета животных выгнали на пастбища и уже осенью завели в новый хлев. Благодаря правительственной программе по созданию рабочих мест удалось нанять нужное количество работников, восстановление огромного здания завершилось к концу весны, и в июне, как положено, в новый амбар сложили сено. Когда скотину загнали в новый хлев, все коровы получили новые имена. Теперь их звали Аттенбауэрша, Лигенкаммерша, Шехина, Оберзеедорферша и так далее, по местам временного проживания.
Годы спустя, когда была развязана война и почти из каждого двора забрали на фронт сначала молодых мужчин, затем мужчин постарше, и освободившиеся рабочие места на фермах заняли работники из военнопленных, началось сожительство иностранцев с немецкими коровами. Позднее утверждалось, что все происходило так непосредственно, что своевременно распознать это не представлялось возможным. Тесная дружба немецких коров с военнопленными – в первую очередь французскими, а потом и русскими – не основывалась, как считали все до единого в первые послевоенные годы, на якобы врожденной развращенности французских солдат и культивированной, а значит, противоестественной высоконравственности немецких коров, которые давали отпор, сталкиваясь, так сказать, с инстинктом продолжения рода и демонстрируя естественный, врожденный способ поведения. Нет! Их поддержка заключалась лишь в том, что изголодавшиеся французы и русские, когда их никто не видел, получали из коровьего вымени калории, которых требует нуждающийся в углеводах организм человека, занятого принудительным трудом. То, что немецкие коровы не сопротивлялись, а, напротив, стояли смирно, нельзя рассматривать с точки зрения морали. Со временем это стало общепризнанным фактом. Так или иначе, то, что происходило на фермах в военные годы, никак не сказалось на обращении немецких крестьян с коровами после войны.