Я распорядилась поставить свою кровать в детской. Энн принесла чистые простыни, одеяла и свое любимое амонитское покрывало. Винсент расставил вдоль кухонной стены ряд новых совков и ведер. Относительно отсутствующей канализации я пока ничего не могла сделать, к тому же большую часть времени я собралась по-прежнему проводить у Энн. Просто мне захотелось обустроить Ропщущую Обитель и сделать ее более удобной для своих неизбежных будущих визитов.
В понедельник днем Энн сняла все свои деньги с текущих и сберегательных счетов - почти сорок две тысячи долларов - и начала переводить акции, бонды и страховки в наличные. В иных случаях ей приходилось платить пени, но никто из нас не возражал. Деньги я складывала в свой багаж.
К четырем часам дня - когда за окном едва брезжил зимний свет - все помещения Ропщущей Обители ярко сияли от света десятков свечей; гостиную, кухню и детскую обогревали приятно мерцающие масляные батареи, а Винсент уже три часа как копался в подземном ходе, вынося землю в дальний угол двора и складывая ее под массивное гингко. Это была грязная, тяжелая и возможно опасная работа, но Винсенту было полезно выполнять такие задания, физический груд помогал ему избавляться от затаенной ярости. Я знала, что Винсент очень силен - гораздо сильнее, чем можно было предположить, глядя на его сухопарое сутулое тело, - но теперь мне удалось установить истинные размеры его жилистой мощи и чуть ли не демонической энергии.
Я не осталась ночевать в Ропщущей Обители, по крайней мере в ту первую ночь, но пока задувались свечи и выключались обогреватели, я поднялась в детскую и остановилась там при свете одной-единственной свечи, пламя которой отражалось в пуговичных глазах тряпичных кукол и стеклянных очах мальчика-манекена.
Шепот стал слышнее. Если я и не могла различить слов, то по крайней мере в их интонации ощущала благодарность. Они желали мне добра и просили вернуться.
***
Накануне Рождества, во вторник, Винсент вытащил из подземного хода около полутонны земли. Расчистив следующие двенадцать футов, мы выяснили, что дальше тоннель сохранился почти полностью, если не считать осыпавшихся за последние два столетия камней и земли. В среду утром Винсент разобрал большую часть выхода, открывавшегося на поверхности невдалеке от аллеи, которая шла с тыльной стороны одноквартирных домов на расстоянии одного квартала от нас. Он заложил выход досками и вернулся в Ропщущую Обитель. На него стоило посмотреть - парень весь был покрыт грязью, старая рабочая одежда разорвана и испачкана землей, длинные волосы, свисающие жирными прядями, распущены, глаза горят. У меня с собой оказался лишь один большой термос с водой; я заставила Винсента раздеться и устроиться на кухне возле обогревателя, а сама отправилась в дом к Энн, чтобы выстирать и высушить его одежду.
Энн весь день обслуживала праздничную рождественскую трапезу. На улице было темно и почти пусто. Мимо прошуршал одинокий троллейбус с уютно освещенным салоном. Начал падать снег.
Я вдруг обнаружила, что совсем одна и полностью беззащитна. В обычной ситуации я бы и квартала не прошла без сопровождения хорошо обработанного спутника, но целый трудовой день в Ропщущей Обители и странные предупреждения шепотков в детской, поглотившие все мои мысли, заставили меня потерять бдительность. К тому же я размышляла о Рождестве.
Я всегда относилась к Рождеству с особым чувством. Вспоминала большую елку и праздничный обед, которые устраивались, когда я была маленькой. Отец разделывал индейку, а в мои обязанности входило делить прислуге маленькие подарочки. Помню, что за несколько недель я начинала сочинять краткие слова благодарности персоналу, а основном состоявшему из пожилых негров и негритянок. По большей части я высказывала похвалу, а некоторых осторожно журила за недостаток усердия, опуская в поздравлении значимые фразы. Самые лучшие подарки и самые теплые слова неизменно приберегались для тетушки Гарриэт, толстой стареющей негритянки, которая вынянчила и вырастила меня. Гарриэт родилась рабыней.
Интересно, что много лет спустя в Вене Нина, Вилли и я вспоминали похожие детали своего детства, и в частности доброту к прислуге. Да, в Вене Рождество для нас было изумительным праздником. Я помню зиму 1928 года с катанием на санках с крутого берега замерзшего Дуная и пышным банкетом в арендованной вилле к югу от города. Лишь в последние годы я перестала отмечать Рождество так, как мне того хотелось бы. Всего две недели назад, при нашей последней встрече, мы как раз обсуждали с Ниной прискорбное обнищание духа Рождества. Люди перестали понимать, что же на самом деле означает этот праздник.
Мальчиков было восемь, и все цветные. Не знаю, какого они были возраста. Но все выше меня, у троих или четверых над пухлой верхней губой уже виднелся черный пушок. Они показались мне каким-то одним существом, состоящим из локтей и коленок и издающим крики и хриплые непристойности. Выкатились из-за угла на Джермантаун-стрит и оказались прямо передо мной. Один из них держал большой приемник, изрыгающий какофонию звуков.
Вздрогнув, я остановилась и посмотрела на них, все еще погруженная в свои размышления о Рождестве и своих отсутствующих друзьях. Не обращая на них внимания, я ждала, когда они сойдут с тротуара и уступят мне дорогу. Возможно, было что-то такое в выражении моего лица или гордой осанке, отличающейся от обычного раболепствующего поведения белых в негритянских районах северных городов, что заставило одного из них обратить на меня внимание.
- Ты на что уставилась, тетя? - осведомился высокий подросток в красной кепке. На лице - смесь тупости и презрения, выработавшаяся в его расе вследствие многовекового племенного невежества.
- Жду, мальчики, когда вы уступите дорогу леди, - промолвила я тихо и вежливо. В обычной ситуации я бы промолчала, но голова моя была занята другими мыслями.
- "Мальчики"! - воскликнул тот, что был в красной кепке. - Кого это ты называешь мальчиками? - Они образовали полукруг. Я уставилась в одну точку, чуть повыше их голов.