В одной из книг, я когда-то читал про американское родео, где смелый ковбой должен был оседлать разъяренного быка. Этим ковбоем сегодня выступал Герман. Я запрыгнул на лавочку напротив дома деда Ильи, и с ужасом наблюдал за схваткой.
«Ковбой» пронесся верхом в сторону Студенческой. Соседские псы не находили себе места и лаяли все громче. В доме деда Ильи загорелся свет. Я спрятался за забором, чтобы он меня не заметил, и затаился. До меня доносился громкий топот копыт, визг борова и ругань Германа.
— Я тебе уши-то подравняю!
Тем временем за забором послышался скрип двери, а за ним — шарканье шагов, и мурчание кота.
— Что-то мы с тобой, Штепсель, видимо дернули сегодня лишнего. Или Селиваниха опять начала мухоморы в горилке вымачивать, стерва… — хриплым голосом сказал дед Илья, прикуривая папироску. — Нет тут никого, показалось тебе.
Теперь грохот копыт приближался ко мне. Я шарил руками по земле в поисках какого-нибудь камня, чтобы заодно поквитаться с обидчиком.
— А ночь-то какая… А? Глянь на небо, — призывал старик своего кота. Штепсель что-то мурлыкал в ответ.
Вот уже очертания ночного всадника начали проявляться в темноте, шум усиливался. Боров с Герой на спине гнал прямо на меня! Я вскочил со скамейки, как курица с жердочки, залез на забор и перевалился в ограду. Штепсель подпрыгнул как ошпаренный и забрался хозяину на плечо.
— Святые приспешники! — встрепенулся дед, отпрянув от крыльца. — Ну что за свинство! Калитка же есть! — негодовал он, вглядываясь в темноту.
Через мгновение в калитку, напролом, верхом на борове ворвался Гера и помчался прямо в огород, сметая все на своем пути.
— Вот так ночка, — обронил дед Илья, перекрестился и пошел в избу со словами: «Где там у нас ружьо́, сейчас я этим пакостникам устрою!»
Я побежал следом за «экипажем». Визг усиливался, несмотря на то что всадник удалялся от меня.
— Гера! Спрыгивай, хватит с него! — кричал я вдогонку.
Наступила тишина. Я присел на заросшую тропинку и стал считать звезды, не понимая, что делать дальше.
— Вот, держи! — перепугал меня хриплый голос, протягивая что-то в руке.
Герман стоял в разорванной тельняшке и с травой в волосах, но выглядел счастливым.
— Что это?
— Уши от хрюши, — плохо пародируя детский голос, ответил старик.
— Ты что, убил его? Бабка тебе не простит, ей Богу не простит, или того и гляди проклянет!
— Я просто отрезал ему оба уха, чтобы больше не бегал. Жив курилка!
Глава 9
Грей
Мой сон прервал голос отца. Он сидел на краю кровати, и гладил мои волосы.
— Сынок, просыпайся, — прошептал он.
У меня в глазах еще мелькали обрывки снов, и я не понимал, почему отец не на работе.
Его одежда пахла свежими опилками.
— Зачем вставать? Не в школу же… — протирая глаза, упирался я.
— Одевайся, пойдем.
Мне пришлось подчиниться.
Мы вышли в ограду. Солнце еще только начинало дарить свои первые лучи. Туман потихоньку рассеивался. Птицы чирикали на черемухе, перелетая с одного дерева на другое.
— А где Грей? — изумился я, не наблюдая его в будке.
— Сынок, ты уже взрослый, — начал он, — Грей мучается, понимаешь?
Его слова, будто эхо, медленно доходили до меня.
— Где Грей, папа!? — мой голос заметно дрожал, но не от утренней прохлады.
— Он за стайкой.
Я посмотрел на отца. Лицо его выглядело суровым и мрачным.
Босиком я рванул в сторону огорода. Тротуар был покрыт утренней росой, которая делала его предательски скользким. Я упал. Поднявшись, я добрался до калитки, что вела в огород за стайку.
Грей лежал на широких досках возле завалинки. Шерсть у него была мокрой и вздыбленной, а впалый живот судорожно вздрагивал. Его взгляд был устремлен мимо меня, куда-то вдаль, и лишь редкое моргание говорило о том, что он все еще жив, но я едва мог уловить его дыхание. Я прижался к нему и заплакал.
— Не надо, сынок. Ты делаешь ему еще больнее.
— Он не должен умирать, — выл я, стоя на коленях.
— Ты должен быть настоящим мужчиной, ты — Дмитрий Егорович, мой сын! — повысил голос отец.
За спиной я услышал звук защелкивающегося цевья.
В руках у него была наша двустволка.
— Отойди, сынок.
Хороший был пес, Грейка твой. Не заслуживает он мучений…
— Папа, не надо! — закричал я, утирая сопли ладонью.
— Ему больно, понимаешь? — продолжал он, — Он достоин умереть как настоящий защитник, а не как шакал от холеры!