И на другой день он понес книжки обратно. На этот раз учитель сидел дома и что-то строгал, а жена, некрасивая, но замечательно свеженькая и беленькая блондинка, кормила кашкой ребенка. В крошечной комнатке, где, бывало, у Петра Иваныча стоял дым коромыслом, теперь было необыкновенно чисто, свежо и уютно. Над столом висел портрет какого-то бородатого старика, на стенах полки, а них пропасть книг, столы, табуретки — все это чистое, белое. Митюхе очень здесь понравилось, — век бы не ушел... Понравилась и учительница, и он засмотрелся на ее белое лицо с нежным румянцем и белые волосы.
Учитель сначала его не узнал, но когда Митрий подал ему книжки, он вспомнил и спросил, понравились ли ему они.
— Я не люблю сказок-то... — уклончиво отвечал Ми-тюха, не желая обидеть учителя. — Вы мне какую-нибудь другую дайте... Тургенева, что ль... а то нет ли истории какой... про Россию.
Учитель быстро переглянулся с женой, и оба они с любопытством посмотрели на Митрия. Митрий сконфузился; ему показалось, что он сказал какую-то глупость. Но учитель вежливо подвинул Митрию табуретку, пригласил его сесть и стал расспрашивать, когда он кончил курс, что читал, какие книжки ему больше нравятся. Митюха отвечал осторожно, не очень высказывался, боясь что-нибудь «ляпнуть» и осрамиться, но просидев около часу, несколько освоился, а под конец почувствовал себя так, будто он век был знаком с учителем, и, уходя, уносил совсем не такое впечатление, как вчера. «Нет, ты не гляди, что он эдакий... воробей! — думал он, шагая по пустынной улице и нежно прижимая к себе связку книг, полученных от Андрея Сидорыча. — Это далеко не родня Петру Иванычу... Тому, бывало, только бы погрохотать, да скажи чего почуднее, а этот — тихенький, не улыбнется, но уж зато говорит-то как!.. Прямо так бы сидел всю ночь да и слушал! Умный, страсть, и все, должно, знает. Э-эх!»
Последнее восклицание вырвалось у него уже вслух от избытка чувств и какой-то необычайной радости, наполнявшей его душу. И ему непременно захотелось поделиться с кем-нибудь этой радостью. Он вспомнил про Сеньку Латнева и пошел к нему.
Семен кончил курс на год позже Митюхи, и житье его теперь тоже было не сладкое. Отец его был человек тяжелый, мрачный и деспот по натуре. Иван Жилин — тот только в своей приверженности к старине пересаливал, вообще же по характеру он был мужик добродушный, даже мягкий, в хорошие минуты не прочь был и сам пошутить, посмеяться, попеть песни, А Прокофий Латнев и сам никогда не смеялся и терпеть не мог, когда другие при нем смеются. Он любил, чтобы все перед ним гнулись, трепетали, были тише воды, ниже травы. В избе у них всегда точно покойник был,— ни смеха, ни говору; даже малыши боялись пикнуть. Когда-то, в ранней своей молодости, Прокофий был первый на селе гуляка и буян, любил пофрантить и задать форсу, дебоширил по кабакам, участвовал во всех уличных боях и одно время даже сильно подозревался в конокрадстве. Но с тех пор, как его однажды до полусмерти исколотили мужики соседнего села, он сильно изменился. Долго прохворал он после побоев, чуть не помер, а когда встал — никто не мог узнать прежнего «Прошки-Оторвяги». Он замкнулся в себе, водку пить бросил, женился и зажил по-крестьянски. Но его тяжелый нрав, строптивость, желание властвовать дали себя знать в отношении к семье. Жену свою он заколотил до того, что бедная баба впала в идиотизм, при его входе терялась, мыкалась, как угорелая, несла всякий вздор, и все у нее валилось из рук. Дети от одного его взгляда прятались по углам, кто куда поспел. Один только Сенька удался не трусливого десятка и чуть не с пеленок повел с отцом войну. В детстве он был шустрый мальчуган, бойкий на слова, забияка и мастер на всякие выдумки. Бедняга-мать вечно тряслась за него и пугала его отцом, но на него это ничуть не действовало.
— Сенька, Сенька, отец идет! — кричала она, бывало, когда мальчуган чересчур расшалится.
— А пущай его идет! — отзывался Сенька.
— Да ведь прибьет он тебя, каторжный!
— А я сдачи дам! — не задумываясь, отвечал мальчишка.
— Ай, ай, ай! Батюшки! Это отца-то, отца-то? Ах ты, отчаянный! — в ужасе восклицала мать, озираясь по сторонам, как бы не услыхал Прокофий.