С Анисьей Домна подружилась, и у них завелись свои бабьи секреты, какие-то шушуканья по углам, хотя, впрочем, это нисколько не мешало им по временам грызться между собою и завидовать друг другу из-за какой-нибудь ленточки, платка или стеклянных бус. Но хуже всего было то, что когда Кирилл с женой принимались вышучивать Митрия, Домна присоединялась к ним и тоже начинала рассказывать про мужа разные смешные случаи. Кроме того, у нее и другие недостатки оказались: она была неряшлива — по целым неделям ходит в грязной рубахе, а на улицу непременно вырядится в плисовую корсетку; потом ленива и все делала кое-как, только бы сбыть скорее с рук, наконец, страшно груба и бранчлива. Ей ничего не стоило из-за пустяков поднять гвалт на всю избу, а огрызалась она на каждом шагу, не то что Анисья, которая все больше молчком отделывалась и ругалась очень редко, когда уж очень «занапрасно» обидят. Все это Митрий очень скоро разглядел, но и тут по неуменью, как прежде с Кирюхой, поступил очень круто. Вместо того, чтобы постепенно отучать жену от недостатков и подчинить ее себе, он стал с нею ругаться и этим ее ожесточил и оттолкнул от себя. Начались у них ссоры; разочарованный Митрий придирался к жене и пилил ее за все, что ему в ней не нравилось; подозрительная, упрямая, своенравная Домна не поддавалась и возмещала свои обиды сторицею.
Когда Домна забеременела, Митрий почувствовал к жене жалость и нежность, и на некоторое время между супругами водворился мир. Митрий был и смущен, и в то же время рад, что у него родится ребенок, которого уж, он во всяком случае будет воспитывать по-своему.
Он пошел к учителю советоваться и был очень тронут участием и Андрея Сидорыча, и его жены, которые отнеслись к делу очень серьезно, надавали ему разных книжек, наставлений, а учительша, кроме того, обещала и крестить ребенка и нашить ему распашонок. Он ушел от них взволнованный, в страшно восторженном настроении, но, к удивлению и разочарованию его, дома отнеслись к этому не только не радостно, но даже подозрительно и враждебно. Во-первых, оказалось, что крестить младенца будет Анисья, это уже давно было решено и подписано; во-вторых, кто ее знает, что это там за учительша такая и зачем ей вдруг ни с того ни с сего рубашки чужому ребенку шить; в-третьих, наконец, роды — дело бабье, и мужику соваться сюда вовсе не след. Выслушав все это, Митрий ощутил в сердце своем отчаяние, словно у него отнимали что-то необыкновенно дорогое, собственно ему принадлежащее, и решил не сдаваться.
— Ну уж нет! — воскликнул он. — Это вы там ведьму какую-нибудь позовете да ворожить будете, уж этого я не позволю! Я земскую акушерку позову.
— С нами крестная сила! Ведьму! — закричала Анисья. — Он, девушка, сбесился! Какие слова говорит! Это кто же ведьма-то (тьфу, тьфу!)? Уж не бабка ли наша, Кириллиха?
— Кириллиха или еще там другая какая, а только я ее отсюда турну!
— Матушка, слышь-ка, что он? «Турну»! Да она, старушка божья, дай ей бог здоровья, все село на своих руках принимала, и у меня принимала, и у матушки твоей тебя же небось, непутевого, повивала, а ты — «турну»!
— И турну! Да еще соли на хвост насыплю, чтобы назад не верталась!
— Ну так я же акушерку твою турну — вот что! — входя в азарт, возопила Анисья. — Я ей все ноги ухватом переломаю, а не дам до младенчика коснуться! Видела я ее тоже, поганую! Стриженая, табачищем вся провоняла, не дай-то господи! Не с Кириллихой сравнять...
— Это, может, она-то и есть ведьма, а не Кириллиха, — заметила молчавшая до сих пор Домна.
Это замечание сразу убило Митрия. Он безнадежно взглянул на жену и замолчал. Темная сила обступала его со всех сторон, и он не умел, не знал, как с нею бороться, а только портил дело своей излишней горячностью.
Однако он продолжал крепиться, старался не сердить жену и всячески за нею ухаживал, оберегая ее от лишней работы. Домне это нравилось, но она понимала это ухаживанье совсем не так, как бы следовало, и поэтому страшно капризничала, ломалась и преувеличивала тягость своего положения, желая вызвать в Мит-рии еще большую нежность. Она и не подозревала, что Митрию иногда страшно хотелось ее отколотить за ее капризы, но он боялся за ребенка и облегчал себя только тем, что уходил на огород, брал топор и принимался изо всех сил рубить ни в чем не повинную колоду, испокон века смиренно лежавшую под плетнем в крапиве*
Еще тяжелее было Митрию, когда в избу набирались соседки и между ними завязывался разговор, близко касавшийся ожидаемого события. Бабы одна перед другой наперерыв подавали Домне советы, как надо поступать в таких случаях, и каждая из них, умудренная собственным опытом, непременно начинала с мельчайшими подробностями рассказывать, как она сама рожала, да что с ней в это время делали, что ей помогло, от чего стало хуже. Одна советовала пуще всего бояться «притки» и «ускопа»—таинственных болезней, ежеминутно подстерегающих бедную роженицу; другая сообщала, что от «младенской» непременно надо иметь наговоренную нитку; третья рекомендовала достать «овечий пузырь», высушить его и носить на шее вместе с образом. И бедная Домна, напуганная всеми этими ужасами, бледнела, не спала по ночам, потеряла аппетит и наконец действительно захворала. Все это тщательно скрывалось от Митрия, и однажды он, вернувшись откуда-то, застал в избе высокую худую старуху с орлиным носом и величавою осанкой. Она сидела на почетном месте и что-то говорила густым басом, а Домна и Анисья подобострастно ее слушали. Это и была «старушка божия», Кириллиха.