— Это у тебя, девка, «глазовая», — говорила она, обращаясь к Домне. — Ты не бойся, это брюхом у всех: бывает. Время уж такое, что лихой глаз сильнее берет.
— Верно, бабушка, правда твоя! — подхватила Анисья. — Вот и у меня было это, когда я Петяшкой была брюхата. А с чего? Иду я к обедням, а Анютка подлая встретилась да и говорит: что это ты, Аниська, аль двойни хочешь родить, расперло тебя как свинью супоросую?.. Так меня с энтих слов и прострелило...
Опухшая, пожелтевшая Домна слушала все это, и в ее глазах светились тоска и страх, так что Митрию стало ее жаль, и он не решился выполнить свою угрозу, посыпать бабушке Кириллихе соли на хвост. Но когда Кириллиха ушла, он чуть не со слезами стал умолять Домну не слушать баб, а когда придет время — обратиться к акушерке. К удивлению его, ни Домна, ни Анисья ничего не возражали, напротив, смиренно с ним соглашались, и Митюха успокоился. «Видно, не помогла Кириллиха-то!» — думал он. Однако вышло все иначе, чем он предполагал.
Это было в ноябре, в самую невылазную грязь и распутицу. Ивану вдруг понадобилось взять у зятя, жившего в соседнем селе, какую-то овчину, и Митюхе велено было запрячь лошадь и ехать к зятю, Митюха поехал, замучил лошадь, сам чуть не утонул, да и овчины у зятя никакой не оказалось, а когда он вернулся, все уже было кончено. Домна, измученная, бледная, как смерть, лежала на примосте, около нее что-то пищало и ворочалось в дубленом полушубке, а у печи бабушка Кириллиха что-то полоскала в корыте.
— А, вот и Митюха! — встретила Митрия Анисья особенным, каким-то сладким голосом. — А мы тут без тебя управились... И не чаяли, не гадали... — продолжала она, виляя глазами и избегая смотреть прямо на Митюху.
— С сынком поздравляю! — пробасила бабушка Кириллиха.
Ошеломленный Митюха тупо глядел на жену, на сына, на Анисью. Он понял, что был обманут... и так ему стало горько и обидно, что он чуть не заплакал. Не подходя к сыну, он вышел из избы, ушел на огород и, присев на изрубленную колоду, погрузился в мрачные думы.
Но увидев красненького здоровенького мальчугана, барахтавшегося в корыте, он примирился с своей обидой и опять начал воевать с бабами. Пуще всего он боялся, чтобы они его не обкормили чем-нибудь, и действительно, раз ему удалось накрыть Анисью, которая пихала в ротик ребенку какую-то серую жвачку. Он рассвирепел, вырвал ребенка из рук Анисьи и поднял такой шум, что даже храбрая Анисья испугалась.
— А ну вас к ляду! — сказала она. — Им же добра хочешь, а они.,. Да плевать мне на вас!..
Несколько дней она не подходила к ребенку, но наконец не вытерпела и посоветовала Домне кормить сына тюрькой.
— Чего на него глядеть-то! — говорила она. Не помирать же ребенку. Молоко, молоко... что в нем, в молоке-то? Никакой сытости нету — одна вода. Ты вон погляди на моих-то, все на каше выросли, а чисто налитые. Много Митька твой смыслит! — Анисья, говоря это, позабыла, что уж двоих она снесла на погост. Домна послушалась и начала кормить малютку тюрькой из Окаменелых баранок. От этой тюрьки у мальчика весь ро^ик покрылся плесенью, а животик начало пучить, и он на крик кричал день и ночь и сучил ножками.
— Что это такое с ним? — спрашивал Митрий, с ужасом глядя на белые губы ребенка.
А это он «цветет»! — объяснила Анисья. — Это у них всегда бывает...
Но Митюха испугался и побежал к учителю. Учительша дала ему лекарство, велела чище держать ребенка, а главное — ничем не кормить, кроме молока. От лекарства плесень прошла, но животик продолжал болеть, и здоровый прежде мальчик начал хиреть не по дням, а по часам. Его постоянно рвало; живот стал огромный, а ручки и ножки тоненькие, как лучинки, и сам Он весь стал как восковой. Митюха не знал, что делать, да и бабы испугались.