— Это у него «сухая стень», — решила Анисья. — Надо бабушку Кириллиху позвать.
Явилась бабушка Кириллиха и, осмотрев ребенка, подтвердила диагноз Анисьи.
— Вот лечили, лечили, да и долечили! — иронически сказала она, намекая на учительшины лекарства. Какие тут лекарства! Его перепекать надоть!
Истопили жарко печь, как для хлебов, посадили ребенка на лопату и начали его «перепекать». Митька застал уже только конец этой операции, когда полумертвого от нестерпимой жары ребенка вытаскивали обратно из печи. Это зрелище так его поразило, что он даже Остолбенел и долго не мог вымолвить ни слова.
— Что это вы делаете?.. Зачем это? — произнес он наконец, еле ворочая побелевшими губами и дрожа как в лихорадке.
— А это мы его перепекаем... — нетвердо вымолвила Домна. — Бабушка Кириллиха велела...
Бабы были испуганы и ждали бури. Но Митрий не сказал ни слова, только махнул рукой и вышел. «Ничего, видно, не поделаешь!» — решил он.
Мальчик вскоре умер, и его снесли на погост. После его смерти Митюха впал в апатию, ни во что больше не вмешивался, а с женою совсем перестал разговаривать. Она ему опротивела.
Между тем и Домна начала что-то прихварывать. Она осунулась, постарела лет на пять, и по лицу ее пошли желтые пятна. Прежняя веселость ее исчезла, а сварливость увеличилась. Она постоянно брюзжала, жаловалась на поясницу и стала еще ленивее и неряшливее. Бабушка Кириллиха несколько раз «правила» ей живот, но это не помогало, а вторые роды были у нее такие трудные, что даже «божья старушка» ничего не могла поделать и сама посоветовала позвать земскую акушерку. Это было тяжелое время в доме Жилиных; все приуныли, Анисья забилась за печку и не подавала голоса, даже хохотун Кирюха имел убитый вид и ходил как в воду опущенный.
Когда приехала акушерка, да не одна, а вместе с доктором, бабушка Кириллиха так растерялась, что у нее даже руки тряслись, и Анисья, наблюдавшая за ней из-за печки, сразу потеряла к ней уважение. Впрочем, и на доктора с акушеркой она глядела недоверчиво, и, видя, как они распоряжаются в избе, раскладывают какие-то ящики, бутылки и покрикивают на Кириллиху, думала про себя: «Господи!.. Срамота-то! Сроду ничего такого не было, а теперь вон что».., И ей даже досадно было на Домну, которая была причиной всей этой «срамоты», вздумав родить «не по-людски».
Домне пришлось делать операцию. Операция была трудная и мучительная и для роженицы, и для доктора. Всю ночь в избе Жилиных горел огонь, всю ночь в печи кипели чугуны с водой, и растерянная Кириллиха мыкалась из угла в угол, как угорелая. Она потеряла всю свою величавость, из рук у нее все валилось, и доктор в конце концов принужден был отказаться от ее услуг. Ее заменила Николавна и оказалась такой расторопной и деловитой помощницей, точно сама век была в бабках. А Анисья продолжала сидеть за печкой и, прислушиваясь к стонам Домны, думала: «Господи, страсти-то какие! И чего уж они ее мучают, — все равно помрет... Уж коли «царские врата» не разрешили, так чего уж тут... небось, и ребенок-то давно мертвый».
Но операция кончилась благополучно, и к утру Анисья услышала слабый детский крик. Это ее так поразило, что она выползла из-за печи и подошла к Домне. Домна увидела ее и слабо улыбнулась.
— Жива? — полушепотом спросила Анисья и вдруг засмеялась и заплакала. Потом в диком порыве она бросилась к доктору, который мыл у корыта руки, схватила его за рукав и, заливаясь слезами, принялась целовать ему мокрый локоть.
— Эта откуда взялась? — спросил удивленный доктор. — Вот когда тебя нужно было, небось не являлась, а когда все сделали, ты и выскочила.
— Господи!.. Кормилец!.. Да ведь кабы мы не дураки были!.. — восклицала Анисья.
И, бросившись к акушерке, она стала и ее целовать, причем чуть было не вышибла у нее из рук ребенка. «Кормилица ты наша!.. Ангел божий!» — причитала она, совершенно забыв, что эту же самую акушерку недавно называла «поганкой» и «табашницей». Все были тронуты этой сценой, а у Домны по щекам катились слезы, и она, подозвав к себе Анисью, прошептала: «Кабы не они — померла бы».
— И очень просто померла бы! — подтвердила Анисья, утирая фартуком слезы. Но в эту минуту взгляд ее упал на Кириллиху, смиренно сидевшую в уголку, и ей захотелось как-нибудь уязвить ее и показать, что она в ней совершенно разочаровалась.
— А ты что же, бабка, сидишь? — грубовато крикнула она ей. — Ишь... расселась... барышня сама ребенка моет, а она... Хошь бы помои-то вынесла!
Бедная Кириллиха покорно встала и принялась выносить помои.
После этого случая бабы, да и Кирюха тоже, на некоторое время притихли и оставили Митрия в покое. Но это было недолго. Домна скоро поправилась, и все пошло по-прежнему; даже Кириллиха как-то сумела вернуть себе прежний авторитет. Опять появились соски, жвачки, наговоренные нитки и прочие атрибуты деревенской медицины, но на этот раз ребенок стойко перенес все и, несмотря на кривые ноги и огромный живот, остался жить. Впрочем, Митюхе теперь было все равно: он как-то вдруг ослабел, перестал входить в домашние дела и жил себе в одиночку с своими неопределенными желаниями и мечтами, о которых знал только один Семен Латнев. Случалось, что домашние по целым дням не слыхали от него слова, и, глядя на молчаливого и рассеянного, с блуждающим, растерянным взглядом сына, Иван с горечью думал, что, должно быть, Митюха-то за наказание божие уродился дурачком...