VII
Поссорившись с женой и почувствовав щемящую тоску, Митрий решил пройтись к старой раките и посидеть там на бережку. Речонка была скверная, вонючая, вся заросшая зеленой плесенью; ракита корявая, морщинистая, облезлая, но Митюхе казалось, что лучше этого места и быть не может, потому что здесь всегда было пусто и тихо и никто не мешал сидеть и думать сколько душе угодно. А может быть, и Семен прибежит. Спустившись с обрыва, Митюха заглянул сначала в латнев-ский огород — не видать ли товарища. Но в огороде было пусто, только подсолнухи важно покачивали головами, глядя на заходящее солнце, да красные маки, вздрагивая и перешептываясь, собирались спать. Митрий подождал-подождал и спустился еще ниже, к раките.
И как только он сел на облупленный, покрытый лишаями корень ракиты, так то знакомое ему, торжественное и тихое настроение, которое он так любил, овладело им. Все, что было там, вверху — все эти мелочные дрязги, брань с женой, воркотня отца, хозяйственные нужды и заботы, — все было забыто, ушло куда-то далеко-далеко. Здесь было все другое, особенное; речка как-то тихо и таинственно журчала, в траве радостно и беззаботно пели кузнечики, и чувствовалось так легко и свободно, и мысли являлись другие, хорошие, как то высокое светлое небо, которое как будто тоже думало важную думу, глядя на затихающую землю. И Митрию казалось, что и река, и небо, и ракита думают одну и ту же думу: зачем ссориться и браниться, когда на свете так хорошо, когда солнце такое ясное, трава такая зеленая, и так славно пахнет коноплей и даже какой-то крошечный кузнечик изо всех сил стрекочет и радуется...
Вдруг треск плетня над головой Митрия вспугнул его мысли и заставил его оглянуться. Через плетень перелезал Семен Латнев. Это был высокий ловкий парень совсем другого типа, чем Митрий. В смуглом лице его, в курчавых темных волосах и тонких черных бровях было что-то цыганское, подвижное, беспокойное; небольшие черные глаза смотрели твердо, решительно и самоуверенно; тонкие ноздри так и играли. А Митюха был приземистый, нескладный, с неуверенными движениями, о длинными руками, болтавшимися как-то зря; волосы у него были серые, лицо серое, большие глаза растерянно блуждали по сторонам; притом он имел привычку постоянно открывать рот, что придавало ему глуповатый вид и действительно делало похожим на дурачка.
Митрий, взглянув на приятеля, сейчас же заметил, что он не в духе. Над бровями морщина, ноздри прыгают и губы скривились на правую сторону.
— Покурить есть? — отрывисто спросил он, располагаясь на животе у ног Митрия.
— Есть, — отвечал Митрий и поспешно вытянул из кармана полинялый ситцевый кисет, сшитый Домной еще в первый год их свадьбы.
Приятели молча сделали себе крючочки и закурили.
— Опять поругался! — сказал Семен после пятой затяжки.
— Поругался? — испуганно спросил Митрий.
— Да как же! — раздраженно начал Семен, перевертываясь и садясь на землю как следует. — Все драться кидается! Ну уж бил бы меня, что ли (да я еще не дамся! — вставил он между прочим), а то на мать лезет! И так уж она еле жива ходит, хрипит, кашляет, а он на нее с обротью... Ну уж, говорю, не-е-т!.. Взял оброть да и закинул ее на сарай. Вот тебе, говорю, что!.. Распалился страсть. Весь трясется.
— Ишь ты! — сочувственно воскликнул Митюха в вздохнул.
— Да еще что загнул, — продолжал Семен, и нижняя губа у него затряслась, что было признаком крайней степени нервного возбуждения. — Уж я, говорит, выпорю тебя в волостном... подожди! «Выпорю»!., А?
Он взглянул пылающими глазами на Митрия и даже вскочил на ноги. Руки и плечи у него дрожали, мускулы лица ходили ходуном.
— Н-ну., — протянул Митрий и, помолчав, добавил успокоительно: — Зря болтает... Себя только тешит! Нетто будут в волостном ни за что драть?
— Да уж попробуй только! — успокаиваясь так же быстро, как вскипел, сказал Семен и опять сел. » Ну-ка дай-ка еще табачку-то...