Филипп был их ближайший сосед, и Митюха любил его за тихий нрав и за то, что с ним, как и Семеном, можно было поговорить обо всем, без боязни встретить насмешку или равнодушие. Труженик и хлопотун, он так же, как и Иван Жилин, всячески старался поддержать свое хозяйство в равновесии, но, несмотря на неимоверные усилия в этом направлении, ему как-то не везло. Несчастия преследовали его: то у него сгорела изба, то старший сын, уже большой парень, помер от горячки, то украли лошадь. Дела его запутывались все больше и больше, но он не падал духом и всегда был ровен; неудачи не ослабили его, не расшатали, а закалили. Другой на его месте давно бы махнул на все рукой, запьянствовал или сбежал куда-нибудь, но Филипп крепился и боролся с нуждой изо всех сил, хотя никаких надежд на лучшее будущее у него не было.
Напротив, он сознавал, что жизнь с каждым днем становится все сложнее и ставит современному мужику такие мудреные задачи, которых он своими силами, пожалуй, и не разрешит. Он сознавал, что мужик слишком темен для этого, что одним каторжным трудом ничего не поделаешь и что нужно мужику еще что-то такое, кроме здоровых рук, здоровой спины да матушки — Сохи Андреевны. На эту тему у них с Митрием часто происходили долгие разговоры, причем Митрий, по своему обыкновению, ударялся в самые розовые мечты, а Филипп со вздохом приговаривал: «Эх, брат, так-то оно так, да мы-то, старики, этого не увидим... Ну, а вы, молодые, живите, учитесь, авось и доживете до чего-нибудь»... Сам он был неграмотен, но любил послушать чтение, интересовался разными новостями, а детей своих всех посылал в школу, даже девчонок, из-за чего у них с женой происходили иногда стычки.
Жена его, Анна, была баба умная, но чересчур житейская; выше всего на свете она ставила хозяйство, и самой задушевной мечтой ее, самым страстным желанием было то, чтобы всего у них было много, чтобы амбары ломились от хлеба, чтобы в клетях нанесены были горы яиц, ветчины, кудели, в сундуках — холсты, овчины, пряжа, на дворе — куры, овцы, телята, свиньи... Бедность и недостатки были ее больным местом, и добродушная по природе Анна испытывала болезненную зависть и злость при виде чужого благосостояния. «„Эх, господи! — горько жаловалась она по временам.— Хоть бы денечек пожить так, как люди-то живут, чтобы было у чего хлопотать, к чему руки приложить... А то выйдешь на пустой двор, — глядеть тошно»...
— Не греши, не греши! — ворчал на нее Филипп.— Каша есть, хлеб есть, чего же тебе? Сыта и благодари господа. Мало ей, ишь ты! Мало, и то ты в церкву никогда не заглянешь, а много будет, и вовсе про бога-то не вспомнишь!
— А на что я ему нужна? — возражала Анна. — Он, батюшка, все мои грехи видит и знает, а ходи я в церк-ву-то каждый праздник, так вы бы все голодом насиделись.
И хотя, по ее же словам, Анне «не к чему было руки приложить», она вечно была в хлопотах, вечно выискивала какого-нибудь дела и всячески старалась хоть немножечко приблизить свою жизнь к тому идеалу, который мерещился ей во сне и наяву. Она неустанно пряла, шила, выворачивала наново какие-нибудь никуда не годные обноски, скоблила, мыла, и при помощи этих неимоверных хлопот ей действительно удавалось кое-как замазать и приукрасить свою нищету. Девчонок своих, когда они подросли, она тоже запрягла было в работу и ужасно протестовала, когда Филипп надумал посылать их учиться. Грамота, по ее мнению, была пустое дело, а для девок и вовсе неподходящее, и Анна долго воевала с мужем из-за школы.
Но Филипп уперся, даже, несмотря на свой тихий нрав, поколотил жену и поставил-таки на своем. Девчонки начали учиться. Впоследствии, впрочем, Анна примирилась с этим; одна из девочек выучилась в школе вышивать, и все деревенские щеголи начали заказывать ей рубахи с расшитыми подолами, а другая пошла читать по покойникам и так ловко навострилась «выводить голосом», что совсем отбила практику у черничек. После этого практическая Анна принуждена была признать пользу школы и смирилась.
Митрий подошел к Филиппу, который тащил лукошко с соломой, и по его расстроенному лицу увидел, что опять какая-нибудь беда случилась.
— Что это ты нынче дома? — спросил он.
— Да что, паря, плохо дело! Корова издыхает! — отвечал Филипп, поставив лукошко наземь и здороваясь с Митрием за руку.
Он был сильно взволнован. Его черные, жилистые руки дрожали, добрые выцветшие глаза часто моргали, и он беспрестанно поводил своей морщинистой тонкой шеей, словно ему было неловко. Митюха глядел на него, на его рваный зипун, и ему так жалко стало Филиппа, что он совершенно позабыл о своей домашней неурядице.