Иван совсем раскис. Глядя на него, и Кирюха засопел носом, а Анисья побросала горшки и начала сморкаться. Призрак семейного раздела и сопряженных с ним скандалов, неприятностей, разорения грозно встал перед ними, и Митрий, из жертвы превратившийся вдруг в обидчика и разорителя, совсем растерялся.
— Батюшка! — воскликнул он. — Да я нешто в разделку? Я так пойду... На праздники только... пойду в город и опять приду... Да нешто я, господи!.. Да нешто мне нужно? Да ведь я...
Но Иван продолжал бормотать свои жалостливые, бессвязные речи, Анисья громко всхлипывала, Кирюха сопел все сильнее, и даже невозмутимая Николавна, глядя на Митрия из-за стана, укоризненно качала головой. Смущенный Митрий, видя, что с ними сейчас ничего не сговоришь, тихонько вышел из избы и принялся оттачивать косу. Он сам не рад был, что поднял всю эту историю, и в то же время злость против жены, которую он считал причиной семейной неурядицы, разгоралась в нем все пуще и пуще.
На другой день вечером, вернувшись с поля, Митрий обратился к матери:
— Мамушка, ты мне ноне собери чего-нибудь в мешочек... хлебца положи, рубаху чистую... я завтра с чем свет в город пойду.
— Зачем идешь-то? — сказала Николавна сурово.
— Скушно мне, мамушка! — с горечью воскликнул Митрий. — Нешто бы я ушел, кабы дома было хорошо? Пойду, разгуляюсь... авось полегчает... а то, ей-богу, стыдно на улицу глаза показать... до чего она меня довела, змеища!
— Сам виноват! Книжки да книжки, а про жену и думы нету. Она баба молодая, ей тоже обидно... Вот и задурила!
— Да ведь, мамушка, ведь нешто я обижал ее когда? Ведь я-то хотел все по-хорошему, она сама зачала... Все косится да все фыркает, чего скажу — не слухает. Опротивела она мне! А тут уж вон до чего... чего сроду не было... до драки довела! На все село ославила... к учительше побежала...
При этом воспоминании он зажмурился и затряс головой, как от мучительной боли. Мать в раздумье на него глядела.
— Неладно, неладно, Митрий... А ты бы ей поговорил, пощунял... може, она и одумается. А эдак негоже... чай, жена она тебе — не чужая... Она вон и сама чует, что неладно сделала... не пьет, не ест, тоскует... И ее пожалеть надоть.
Митрий хотел было возразить, но в эту минуту в избу вошла Домна, и мать с сыном замолчали. Домна подозрительно поглядела на них своими опухшими от слез глазами и села в угол. Все эти дни она не переставая ревела, и странные для ней самой мысли начали появляться в ее огрубелом мозгу. Вспоминалась ей вся жизнь с Митрием с самого начала; вспоминалось, какой он прежде был ласковый, как разговаривал с ней, как жалел ее во время первой беременности и как она сама вместе с другими смеялась над ним, называла его «дурачком», делала ему все наперекор.
Смутное сознание, что она сама виновата в семейном разладе, пробуждалось в ней... но она еще не хотела сдаваться и старалась уверить себя, что во всем этом виновата учительша, злая разлучница. Может, у них и не было ничего с Митрием, а все-таки она небось шушукала что-нибудь ему да подзуживала, — дескать, ваши бабы деревенские и такие, и сякие, и неряхи, и лохмотницы... А мужика долго ли с толку сбить? Вот он и пошел на жене взыски-рать.., и довел ее до греха, — она тоже ведь не деревянная. В конце концов Домна и себя и Митрия оправдала, и если бы муж подошел к ней и приласкался, она бы все ему простила. Но Митрий не подходил, и Домна не знала, что ей делать, чтобы помириться с мужем и заставить его забыть жестокие слова: «я тебе не муж, ты мне не жена»...
Николавна начала собирать сына в дорогу. Она положила в мешок полковриги хлеба, соли в тряпочке, чистые онучи и перемену белья. На Домну никто не обращал внимания, точно ее тут и не было, и она терзалась, глядя, как Николавна роется в ее собственной укладке, рассматривает на свет разные принадлежности Митюхина белья, обсуждает, что положить, что нет, а ее, жену и Митюхину хозяйку, и не спросят и не замечают... Наконец Домна не вытерпела и решила вмешаться.
— Матушка, ты что же это рубаху-то некатаную кладешь? — сказала она развязно и взяла из рук старухи рубаху. — Дай-кась, я ее сейчас выкатаю...
Но Митрий выхватил у нее рубаху и, отдавая ее опять матери, сказал грубо:
— Не надо... Клади, матушка! И так хорошо.
Бедная Домна опустилась на лавку, сердце ее разрывалось от горя. Ей хотелось завыть на все село, но она скрепилась и в безмолвном отчаянии глядела на сборы мужа. К довершению всех ее несчастий оказалось, что у Митрия нет ни одной крепкой рубахи, — у одной ластовицы вырваны, у другой ворот оторван, у третьей нет рукава... Трудно описать, что происходило в душе Домны, когда она увидела, что свекровь, укоризненно качая головой и хмурясь, взяла иголку и села наскоро подшивать прорехи.