Солнце уже одной половинкой спряталось за горизонт, когда странники подошли к Дону, откуда до города оставалось около 10 верст. Берег реки представлял оживленную картину; там и сям трещали костры из кизяков и сухого камышу; в котелках, висевших над кострами, что-то варилось; на сдвинутых телегах, под телегами, у костров расположились веселые группы народа, очевидно, возвращавшегося из города. Кучка разряженных баб и девок голосила песню, в которой только и можно было разобрать слова: «ой, ой, ой, а то що же?» Любопытная Танька сейчас же обратила внимание на их наряды, которые так непохожи были на ихние, тульские, и, толкая бабушку под локоть, шептала:
— Бабушка, а бабушка, ты глянь-ко-ся! Ой, бабушка, что это у них в ушах-то? А виски-то подстрижены!..
— А ну тебя, егоза, отстань! — шамкала бабушка, еле волочившая ноги. — Я рада месту, а она про наряды!..
А бабы и девки в своих белоснежных с длинными рукавами чекунах, накинутых на плечи, в синих и полосатых юбках, из-под которых виднелась белая рубаха с красною каймой на подоле, в плисовых корсетках с позументами, с огромными пуховками вместо серег, пестрою лентой опоясали берег и, не переставая, пели:
Как машина засвистела,
Во мне сердце закипело...
Ой-ой-ой, а то що же?..
Этой нескладной песне вторили крикливые возгласы хмельных мужиков, сидевших у костров, чей-нибудь резкий свист, дружный хохот, ржанье лошадей и грохот колес какой-нибудь запоздалой телеги, переправлявшейся через мост. А солнце уже совсем скрылось, и теперь все кругом — и река, и пески, и прибрежный кустарник — было точно в огне.
Странники решили остановиться здесь, закусить, отдохнуть, а завтра утром уже идти в город. Они подошли к одному из костров, попросили повесить чайник и, развязав свои узелки, расположились на земле. Высокая баба пригласила Митрия садиться с ними пить чай, но он отказался, отошел в сторону и лег на землю. Ему не хотелось ни есть, ни пить; он слишком был подавлен новыми впечатлениями. Глядя на пламенеющий запад, на засыпающую реку, он задумался... его доброе и веселое утреннее настроение сменилось неопределенною грустью. Нестройная, бессмысленная песня баб, хмельной говор мужиков у костра, грубые ругательства, иногда вырывавшиеся из какой-нибудь группы, — все это ему не нравилось и раздражало его. Ему бы хотелось, чтобы этого ничего не было, чтобы он один зажил теперь на берегу, чтобы никто не мешал ему думать, слушать посвистывание куличков на той стороне Дона в камышах, вдыхать в себя свежий влажный воздух, пропитанный нежным ароматом каких-то белых цветов, целыми кустами разбросанных по берегу. Кулички, цветы, звезды, камыши, журчанье воды под мостом — это было хорошо; песня баб, пьяные мужики, дым костров — это было неприятно. И то, и другое было то же самое, что и прежде, и еще тысячу лет будет таким же: отчего же Митрию хотелось, чтобы одно было, а другое нет? Отчего на мужиков его берет зло и досада, а вот куличков бы слушать да на звезды глядеть, — всю ночь бы напролет просидел? Отчего это? Митрий никак не мог понять этого, и оттого ему становилось еще грустнее.
Взрыв хохота у костра заставил его оглянуться. Какой-то пьяненький мужичок потешал компанию. Он ездил в город что-то продать, подвыпил, растерял деньги и вещи, и теперь жена его с яростью требовала от него отчета, тормошила его, рылась в телеге и причитала. Но мужичок, добродушно улыбаясь, хладнокровно выдерживал ее бурные приступы и на все вопросы отвечал пьяным голосом:
— А паклю-то давно-о-о уж украли!
— Да разбойник ты эдакий, да что же это ты наделал? — кричала жена. — Родимые мои, никак и сапог нету? Нету и есть! Ах ты, пьяница красноглазый, куда же это ты сапоги-то девал?
— Да и паклю, и сапоги давно-о украли!.. — отвечал мужичок.
Баба не вытерпела и ударила мужа под бороду кулаком. Мужичок качнулся, но сейчас же поправился, улыбнулся еще веселее и повторил:
— И паклю, и сапоги давно-о украли!..
Эти слова каждый раз возбуждали взрыв смеха в публике, а баба плакала, ругалась и переворачивала все вверх дном в своем возу.
Еще грустнее стало Митрию. «И чего смеются? — подумал он. — У человека горе, а им смех. Чудно!» Особенно обидно ему показалось, что его спутница, умная баба, которая так ему понравилась, тоже смеялась вместе с другими.
Их шумный лагерь давно уже затих, и костры Потухли, и люди спали вповалку на земле, а Митрий все не мог заснуть. Кулички немолчно посвистывали, белые цветы пахли еще сильнее, река перешептывалась с звездами, и чьи-то могучие вздохи проносились над землею.