У Митрия в голове закружилось от пестроты и разнообразия товаров, а главное — от количества их. Ему казалось, что всего этого страшно, неимоверно много. «Неужели все это съедят, купят, износят?» — думал он. Но сейчас же сам себя поспешил поправить и успокоить. «Ведь в Воронеже, говорят, шестьдесят тысяч жителей, — вспомнил он. — Ну-ка, по шапке каждому — шестьдесят тысяч шапок! Дурак же я! Есть кому и съесть, и выпить, и износить!» И, глядя на длинный ряд телег, наполненных овощами и корчажками молока, он с гордостью подумал: «А все, видно, мужик кормит город! Ишь, все мужики, все мужики»... Обилие мужиков было ему приятно, и он смелее стал поглядывать по сторонам. Что ж, конечно, он мужик... но вот же, и мужики городу нужны! Вон мужики продают молоко... мужики везут дрова... мужики красят дом... Везде мужики!
Однако, когда базар остался позади и Митрий вышел на широкую красивую улицу, по которой ходила конка, его приподнятое настроение сменилось опять робостью и жутью. Навстречу ему попадались уже не мужики, не торговки, а чисто одетые господа, офицеры, барыни, чиновники, и все они, казалось, смотрели на Митрия странно, как будто негодуя, зачем этот мужик затесался сюда? И Митрий под этими взглядами постарался сжаться, чтобы не очень уж попадаться на глаза, и тихонько пробирался по стеночке* боясь кого-нибудь толкнуть или задеть.
Но вдруг он позабыл свое намерение и, разинув рот, остановился. Перед ним открылись зеркальные окна магазина, и за стеклами он увидел гору книжек в голубых, розовых и желтых обложках. Митрий прильнул к окну и стал разбирать заглавия. Но книжки и авторы их были Митрию незнакомы; попадались такие заглавия, которых он даже и не понимал, а главное, его ошеломили выставленные на некоторых книгах цены — рубль, два рубля, даже шесть! Его даже мороз по коже подрал, и острое, жгучее чувство зависти, смешанной с грустью, зашевелилось в его душе. Нет, видно, не для него все эти книжки; не для мужиков ученье; слишком дорого все это, и никогда, знать, мужику не догнать господ. Вон они едут мимо него, идут, нарядные, сытые, веселые люди; это все для них; они читают эти книги, они все знают, оттого им и хорошо живется, а вот он, грязный, неумытый, оборванный мужичонка, с мешком за плечами, в котором болтается ломоть черствого хлеба, в рваных лаптях, жмется к стеночке и боится даже глаза поднять. А туда же о книжках думает... к чему это? Вон, сиди, ступай, на возу, на базаре, продавай картошку, или дрова таскай, или бочки с нечистотами вози — это твое дело, на то ты мужик. А книжки... не для тебя, Митюха, книжки!
Митрий отошел от книжного магазина и с нахмуренным лицом пошел дальше. Он уже не испытывал того радостного подъема духа, какой чувствовал давеча утром при входе в город; на душе у него становилось все темнее и жутче. Словно темный лес раздвигался перед ним... и никогда он не чувствовал так сильно свое собственное невежество, ничтожество, нищету и оброшенность, как теперь, среди этих незнакомых, недеревенских людей, пышных домов и магазинов, всего этого чуждого и непонятного для него строя жизни... Огромная розовая афиша, приклеенная на стене, обратила его внимание. Он остановился и стал читать. Афиша гласила, что сегодня в летнем городском театре будет дана «Гроза» Островского. «Грозу» Митрий читал еще при покойном Петре Иваныче, и хотя Катерину он тогда хорошенько не понял и даже недоволен был ею за то, что она обманула своего добродушного, забитого мужа, но зловещие фигуры Кабанихи и сумасшедшей барыни очень ему запомнились. «Эх, вот посмотреть бы!» — подумал он и стал читать, сколько стоят места в театре. Но места, так же как и книжки, выставленные в магазине, были дорогие... три рубля, полтора... самые дешевые стоили 25 к. А у Митрия в кармане было всего 18 копеек. «Нет, Ми-тюха, видно, и театр тоже не для тебя!» — подумал Митрий и побрел вперед.
Между тем становилось все жарче и жарче. Тротуары, мостовые, каменные дома накалились, и от них несло теплом, точно от натопленной печи. У Митрия от усталости, волнения и жажды пересохло во рту. Митрию хотелось присесть где-нибудь, отдохнуть, напиться. В это время он поравнялся с Петровским садиком, и зеленая прохлада среди раскаленного камня потянула его. «Зайти бы... а ну как вдруг в шею накладут?» — подумал он, остановившись у входа. Но, видя, что из садика и в садик входят и выходят, он решился и сам зайти. На дорожках, в тени подстриженных акаций и сиреней, было прохладнее, чем на улице; на площадке, у памятника Петра Великого стояли скамеечки, и у Митюхи отлегло от сердца, когда он увидел, что на одной из скамеек сидят два мужика. Он пошел прямо к ним и присел рядом.