— Да ну, давай, что ли! А то все кишки растрясешь!
— А ты не убежишь с мешком-то? — спросил мальчик недоверчиво.
— Эх, как у вас в городе-то... о, господи! Все друг дружку боятся... Да куда я убегу-то? Ну город!
— Ну ладно, тащи... А ты говоришь, боятся друг дружку... Да как же не бояться? Тут вон вчерась барина всего обснимали. Шел из Кольцовского сквера, а его за шиворот да все как есть, и пальто, и часы, и сюртук — все обснимали...
— Ловко! Экие отчаянные народы есть! А чевой-то ты говоришь — Кольцовский сквер. Это чего такое?
— Да где памятник Кольцову стоит! На базаре, нешто не видал?
— Нет, как не видал, видал. А ты знаешь про Кольцова-то?
— Вона! Как же не знать, у нас в училище учат...—
И мальчик, припрыгивая, запел: — «Ну, тащися, сивка, пашней-десятиной!..»
— Вот как! — воскликнул восхищенный Митрий. — Здорово! А вот небось где могила Кольцова, и не знаешь?
— Да как же не знать, знаю! Нас учитель сколько разов водил!
— Ну?
— Сколько разов! Там они рядышком, и Никитин, и Кольцов. Я и Никитина стихи знаю: «Ясно утро, тихо веет теплый ветерок...»
— Постой, постой... Ты мне сначала про кладбище-то скажи... — попробовал было остановить его Митрий, но мальчуган уже не слушал его и без передышки катал заученные стихи. Прочитав их до конца, он перевел дух и указал Митрию на крест, чуть-чуть блестевший из-за груды домов.
— Во-он, вон крест виднеется, видишь? Это и есть Новостроющая. Там и кладбище тебе будет, а там и Кольцова могила. Вот он, проулок-то, сейчас направо, потом налево и все прямо, так и лупи... Ну, а теперь давай сюда мешок-то, я сюда...
Они расстались, очень довольные друг другом, и Митрий пошел по указанию мальчика. Было уже 4 часа; в церквах звонили к вечерне; улица, на которую вышел Митрий, была пустынна, город здесь уже кончался. На покосившихся воротах невзрачных домиков часто попадались вывески портных, сапожников, лудильщиков; в отворенные окна виднелись фигуры людей, согнувшихся над работой. Потом потянулся ряд закопченных кузниц с пылающими горнами; слышалось тяжкое дыхание мехов; черные силуэты кузнецов мелькали перед огнем.
Около котельного заведения мальчик стучал молотком по железным листам, и оглушительный лязг железа отдавался на противоположной стороне улицы. После базарной сутолоки, пьяной ругани торговок, трактирного гвалта, праздной суетни разряженного городского люда эти мирные трудовые картины произвели на Митрия успокоительное впечатление. Взволнованные мысли его приняли обычное течение и возвратились к знакомым вещам и делам. «Ишь, жара какая, а они у горна работают! — подумал он, проходя мимо кузниц. — Это ведь, пожалуй, еще жарче, чем в поле... там все-таки ветерком обдувает. Чай, и мы тоже скоро в поле поедем, рожь зачинать... Что-то Филиппова корова?..» И ему вдруг показалось, что он бог знает как давно ушел из деревни, что там без него все уже изменилось, да и сам он стал совсем какой-то другой...
Впереди забелела стена кладбища — город кончился. Здесь было еще пустыннее и глуше, только по большой дороге, проходившей мимо кладбища, тянулась телега, нагруженная кирпичом и камнем. Облако пыли медленно и неохотно ползло за ними; подводчики, лежа на возах, лениво между собою переругивались. Митрий вошел в отворенную калитку и робко огляделся. Ему все думалось: а ну как и здесь где-нибудь притаился городовой и вот сейчас ему задаст окрик: «Куда прешь?» Но никого не было, никто его не остановил; кресты, памятники, могилы — все молчало.
Митрий снял шапку и перекрестился на церковь с торжественным и благоговейным чувством. Все житейские мысли — о Филипповой корове, о ржи и домашних делах — вылетели у него из головы среди этого величественного безмолвия смерти. Осторожно ступая, словно боясь потревожить покой мертвецов, он свернул налево, по узенькой тропинке, заросшей сочной густой травой. Тропинка извивалась между могилами и терялась наконец в высоком бурьяне, где пышно раскидывались жирные лопухи, цвели красные, желтые и белые мальвы, колючий тоторник гордо покачивал своими малиновыми пушистыми шапками. Здесь пахло медом; отяжелевшие пчелы лениво жужжали над цветами; ласточки нежно щебетали в кустах сиреней и жимолости. Из-за ограды глухо доносились голоса извозчиков и грохот нагруженных камнем телег, но эти посторонние звуки не нарушали мирного кладбищенского покоя и своеобразной жизни, кипевшей здесь. Мертвецы крепко спали в своих могилах, цветы благоухали, пчелы собирали мед, птицы вили гнезда и распевали свои песни, и не было им никакого дела до того, что творилось за белыми стенами кладбища...