— Братцы! — рыдая, воскликнул Митюха, простирая к кому-то руки в жестокой обиде и тоске. — Братцы... ведь люди же мы, люди, ай нет?..
Но кругом все молчало, никто не ответил на страстный призыв Митрия, да и где они были, эти «братцы», к которым он обращался с своею лютою тоской? Не было их здесь, были одни безмолвные могилы, да кресты, да «гостьи погоста» заливались своей птичьей радостной песенкой, и не было им дела до Митрия и его горьких слез.
Тогда глухая злоба и отчаяние закипели в сердце Митрия. Он вспомнил свои скитания по городу, горькие мысли у магазина, окрик городового... и чувство обиды за себя, за всех темных людей поднялось в его взволнованной пробужденной душе. Проклятый город!.. шумный, равнодушный, жадный... Это для него они работают; он жрет их хлеб, их кровь, их силы; он все взял себе, а им не дает ничего... Будь он проклят!.. Он и их погубил — вот этих, которые лежат здесь в могилах; он измучил их, истерзал их кроткие сердца, а когда они умерли, забыл о них... Ведь никто там не мог даже указать ему могилы их... только один маленький мальчик... «Жизнь одинокая, жизнь бесприютная», — застонала у него в ушах тихая жалоба поэта. И Митрию вдруг почудилось, что эти слова выговаривает ему знакомый голос... и вспомнились ему тихие зимние вечера в школе, учитель Петр Иваныч, его молодое доброе лицо, хмурый взгляд, его смех. Он смеялся часто, но Митрий только теперь понял, что это был невеселый смех... Кто знает? — может быть, он тоже тосковал над их мужицкой глупостью и темнотою, проводя одинокие вечера в своей убогой школьной каморке, и наконец не выдержал, запил и, никем не понятый, всеми забытый, умер. Даже и похоронить его, кажется, было не на что... земство прислало немного на похороны, поп даром отпел, и отнесли его на погост, и где теперь его могилка,— не найдешь, пожалуй, потому что некому было поставить на ней ни памятника, ни креста. «Жизнь одинокая, жизнь бесприютная»...
«Не надо проклинать, надо любить, — шептал Митрию тот же голос. — Вот и я вас любил, а что вы со мной сделали?.. И не я один... нас много... посмотри, подумай, не проклинай, люби, терпи»...
Митрий перестал плакать, сел на лавочку и глубоко задумался. Да, мудреная штука — жизнь!..
Была уже ночь, когда Митрий вышел на большую дорогу. Город, душный, вонючий, негостеприимный, остался далеко позади в удушливой пыли, в тусклом зареве своих огней. Вокруг была просторная, вольная степь, по ней носился свободный ветер, на небе роились крупные яркие звезды, и под их величавый хоровод в голове Митрия роились думы. Тихо было в степи, тихо и в его душе; он шел один, ночью, по большой дороге и ничего не боялся; он знал, что никто не отнимет у него того, что он бережно нес в себе с глухого кладбища. Не было злобы, не было отчаяния и тоски; осталась одна любовь, и ее нес он в деревню, чтобы отдать отцу, Домне, сыну, Филиппу, всем, всем им, темным, забитым деревенским людям.
XII
В деревне праздник кончился, пироги съели, брагу выпили, гости разошлись, и хозяева принялись за свои будничные дела и хлопоты. В избе Ивана Жилина тоже шла уборка, и особенно старалась Домна. Подоткнув подол, засучив рукава выше локтя, вся в поту от усердия, она так энергично мыла, скребла, вытирала, что всех повыжила из избы, и даже Николавна, собиравшаяся было засесть за свои кросна, сказала ей:
— И что это на тебя нашло? Небось не светлый праздник, а ты ишь какой содом подняла! Подмыла бы полы, да и будя!..
Но Домна промолчала и продолжала свое дело. Вообще с того самого дня, как Митюха ушел в город, она была неузнаваема: никто из домашних не слышал от не ни окрика, ни грубого слова, которые прежде так у нее и сыпались; со всеми она была ласкова, тиха, предупредительна, всякому старалась угодить, на задирания Анисьи и насмешки Кирюхи отмалчивалась, даже Ванюшку своего, который надоедал ей походя, ни разу не побила и терпеливо исполняла все его требования.
— Что это у нас с Домной-то? Тьфу, тьфу, кабы не сглазить! — острила над ней Анисья, в душе очень заинтересованная этой переменой.
— Должно, Митюшка Митрофанию молебен отслужил! — вторил ей Кирюха.
В избе все было уже прибрано, на полу ни соринки,лавки и стол блестели, словно новые, а Домна все еще возилась. Изредка она выбегала на улицу и смотрела на дорогу, но не видя никого, кроме играющих ребятишек, телят и кур, возвращалась в избу и снова принималась скоблить и мыть.
Около полден убралась она совсем и ушла к себе в клеть. Анисья побежала за ней, заглянула в щелочку и вернулась, фыркая.
— Мамушка, ты погляди, что она делает-то! Моется...