— Все равно ничего ведь не поймешь! — сказал он. — А то, пожалуй, на цигарки издерешь.
— Да что вы! Да я... Господи боже мой! — отвечал счастливый Митрий, бережно принимая из рук учителя книжку.
Действительно, он возвратил ее в целости и сохранности, и учитель начал давать ему книги охотнее. Его поражало только то, что Митрий необыкновенно быстро их возвращал.
— Послушай, Жилин, — говорил он, принимая от Митюхи книгу с просьбой дать еще. — Да ты, брат, глотаешь их, что ли? Ты, верно, ничего не понимаешь?
— Как же не понимать, Петр Иваныч? — весь красный от волнения возражал Митюха.—Все, как есть, понимаю! Я даже и своим семейским вслух читал, и они понимают!
— А ну-ка расскажи! — с недоверием спросил учитель.
Митюха, отдуваясь, вытер предварительно пот, выступивший у него на лбу от волнения, и стал передавать содержание книжки, правда, не совсем красно, но в достаточной степени вразумительно.
Учитель заинтересовался деревенским любителем чтения, стал изредка приглашать его к себе и беседовал с ним о прочитанном. Митюха был на седьмом небе.
Так постепенно перечитал он всю учителеву библиотеку, некоторые книжки даже по два раза. Впечатлений получилось масса, и перед Митюхой словно весь мир сразу открылся. В голове зашевелились новые мысли; то, что прежде было непонятным, стало ясно. Но отношение к книжкам было различным. Пушкина, например, он не совсем понимал, — «ловко пишет и дюже складно, да больно уж не по-нашему», — говорил он учителю. Зато Гоголь произвел на него огромное впечатление. Ссору Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем он перечитал раз пять и каждый раз с одинаковым эффектом, умирая со смеху. «Ведь чисто как живые!»— передавал он свои впечатления. «Ведь вот будто их видишь, таково явственно написано!» Но больше всего ему понравились «Записки охотника» Тургенева, некоторые поэмы Некрасова и Кольцова. Он выучил наизусть многие стихотворения Кольцова и Некрасова, выписал их себе в тетрадку и походя декламировал излюбленные места.
Учителя очень забавляли наивные восторги Митюхи, и он до слез хохотал над некоторыми его замечаниями по поводу прочитанного. Например, прочитав «Отцы и дети», он ужасно возмущался поведением Одинцовой и, не стесняясь, высказывал свое негодование в очень резкой форме.
— Я б ее... У, подлая эдакая!..
— Да чем же она подлая? — подзадоривал его учитель. — Чудак ты. за что ты ее ругаешь?
— Да как же! Эдакий человек через нее помер... Да я бы на ее месте... Сама же навязалась, да и... Нет, сволочь она, больше ничего.
Учитель хохотал.
— Хоть бы одним глазком посмотреть, какие они были! — говорил он в другой раз: речь шла о Некрасове и Кольцове. — Эдакие люди... Да я бы им в ножки поклонился! Ведь как они про мужика понимали... Мы и сами-то об себе не знаем столько, сколько они знали. Эх, подмотрел бы!
— Что же, ведь их портреты есть.
— Да где их достанешь? У нас их и не продают. Нешто в городе, а у нас на ярмарке... так ведь глядеть тошно, что они там продают. Какие-то лупоглазые девки... на кой они? Иль еще вдруг дьявол нарисован... во какой чертище, рога чисто у козла... тьфу, я и глядеть-то на него не хочу! А продают.
— Да ведь покупает же кто-нибудь, оттого и продают.
— То-то что покупают. Наш лавочник во сколько их накупил, всю горницу изувешал. Пущай, говорит, жена радуется... Уж и радость, на черта глядеть... — И, помолчав, Митюха добавил: — А я, Петр Иваныч, их себе представляю.
— Кого? Чертей-то?
— Нет, на кой они! Кольцова да Некрасова.
— Какие же они были, по-твоему?
— Некрасов, например, сердитый, должно, был. Вон он как пишет-то... очень Строго. «Будь ты проклят, растлевающий, пошлый разум, ум глупцов»! — с увлечением продекламировал Митюха, сам наслаждаясь своей декламацией. — Эна ведь как... сурово! И сам был суровый. Говорил толстым голосом...
— Да почему же непременно толстым голосом? — смеясь, спрашивал учитель.
— Да уж так... подходит. А Кольцов — энтот другой был. Худенький такой, нежный. Голосок у него был тоненький...