— Никак ты не спишь? — с удивлением спросил Митрий, поднимаясь и вглядываясь в темноту. — Домна! А Домна!
Домна молчала и всхлипывала. Митрию стало ее жаль.
— Ну... что же ты молчишь? Подь-ка сюда... Дома-ха! — ласково позвал он жену. Но Домна решила дуться и не откликалась. Тогда Митрий встал и, ощупью разыскав ее в углу, на коробе, присел с ней рядом.
— Ну... чего же ты ревешь? А?
— А ты чего шляешься?.. — отозвалась наконец Домна. — Пришел... и не поглядел путем... словно уж я и не жена... идол ты, вот что!
— Ну вот, лаяться опять! — с горечью сказал Митрий. — Жена — не жена... Да какая ты жена, когда с тобой ни поговорить, ни что...
— Да об чем говорить-то?.. — затихая, спросила Домна.
— Мало ли об чем! Что ж мы, скоты, что ли, какие, что нам и говорить не об чем?.. И так бо-знать как живем... день-деньской колготня, да брех, да шум, а из чего — и сам не знаешь... Чистые дикари.
Слово «дикари» показалось Домне очень обидным, и она снова заплакала.
— Ну, вот, вот! — нетерпеливо воскликнул Митрий. — С ней по-людски хочешь, а она ревом донимает... Об чем ревешь-то, хоть бы сказала?
— Ты меня не любишь... опостыла я тебе... — прошептала Домна.
— Все это одни бабьи глупости! Тебе дело говорят, а ты все свое... Эх, Домна, Домна!.. Сказал бы я тебе слово, да толку не выйдет из этого. Скверно мы живем, вот что... а мне как получше хочется... Вот я тебя тогда ударил... ты думаешь, сладко мне было, что ль? Мучился, мучился и не знал, как на людей глянуть. А тебе что? Сама ты меня довела до эдакой срамоты, да еще на улицу раскосматкой выбегла, народ скликать зачала, наболтала, наврала невесть чего...
— Да ведь это все бабы... да Аниська! — вымолвила Домна. — Зудели-зудели в уши — он, мол, тебя, знать, не любит... Ну, я и...
— А ты слухай больше! Аль у тебя своего ума-то нету? Вот за это за самое и не люблю я тебя! Чего тебе ни набрешут, все ты веришь, а меня хоть бы раз послухала... Ребенка тогда уморила... вспомнить этого не могу! Так ажно тошно сделается, как вспомню...
— Так ведь кто ж его знал!.. Ведь все кубыть думается, люди-то больше нашего знают...
— Да кто люди-то? Кто люди-то? Анисья, что ль, аль эта ведьма старая? Нашла тоже людей! Нет, ты кого поумнее себя слухай, а энтих мы сами поучим. Так, что ль, Домаша?
С этими словами Митрий ласково потрепал жену по плечу. Домна размякла, но ей вдруг захотелось немножко поломаться, чтобы уж не сразу признать себя побежденной, и она отодвинулась от мужа...
— Кого поумнее-то?.. — проговорила она. — Учительшу, что ль?..
Митрий рассердился.
— Опять свое! — резко сказал он и встал. — Нет, видно, из волка овцу не сделаешь... И я-то дурак...
Он пошел к постели. Домна испугалась и бросилась за ним.
— Прости, Митюша... не стану, вот-те крест, не стану... И не чаяла, не гадала, как с языка сорвалось...— бормотала она.
— Завиляла хвостом-то! Ох, бабы, бабы... — ворчал Митрий. — Ты к ней с лаской, она бычится, а отойдешь — опять лезет... Ну уж бабы!..
Но Домна ластилась к нему и всеми святыми клялась, что теперь словечка насупротив не скажет. Митрий и верил, и не верил... но ему надоело «канителиться», и супруги примирились.
На следующий день рано утром они были разбужены обычным деревенским гомоном, и Иван давно уже стучал к ним в дверь, крича, что пора подыматься. Работа на дворе кипела; ребята поили лошадей, Кирилл подмазывал телегу, Анисья доила коров, Николавна топила печь и готовила завтракать. Митюхе тоже сейчас же нашлось дело, а Домна пошла помогать Анисье, и через минуту Митрий слышал уже, как она звонко переругивалась с невесткой. Все пошло по-старому... колесо деревенской жизни вертелось заведенным порядком... и скоро Митрию стало казаться, что все его путешествие в город, встреча, думы на кладбище — все это было не более, как сон.
XIV
Учитель, Андрей Сидорыч, сидел на крыльце своей школы и в ожидании вечернего чаепития отдыхал от работы в крошечном садике, который он вздумал развести перед школой. Сирень, акации и тополя он рассадил еще весной, и они принялись, а сегодня он целый день рассаживал саженцы, присланные ему из губернского питомника, и устал до смерти. Руки и ноги так и гудели, но теперь, когда работа уже кончилась, это было даже приятно. Андрей Сидорыч с удовольствием поглядывал вокруг; вечер был славный, тихий и теплый, несмотря на то, что была половина сентября.
Целый день по площади мимо школы тянулись возы, нагруженные снопами, но теперь возка прекратилась, пыль улеглась, и воздух был чистый, сухой, с легким ароматом спелой ржи и пшеницы. Из отворенных окон школы слышался звон чайной посуды, и жена уже раза два кликала Андрея Сидорыча пить чай, но он не торопился. Ему было так хорошо сидеть на крылечке, отдыхать и думать о разных пустяках, попадавшихся на глаза. Вон крапива-то как разрослась... надо бы выкосить... А воронья-то сколько над церковью!.. Вот уж чисто «клуб вороньего рода»... Чья-то корова, должно быть, заблудилась и жалобно мычит посреди площади... Какой-то мужик с понурой головой прошел к батюшке... вот опять вышел, держа шапку в руках, и остановился в раздумье у крыльца. Верно, треба какая-нибудь... Стой, да это никак Дмитрий Жилин! Он и есть...